Владимир Набоков - Письма к Вере

Душенька моя,

лекция прошла очень удачно. Очаровательная школа с очаровательной директрисой. Музыку преподает некая Буш, рижанка, которая говорит по-русски совершенно, как ее однофамилец в «Даре» («Я интересируюсь для русского языка»). Через несколько минут отправляюсь в Нью Иорк. А как Митюшенька, как маленький, – все еще идеальный?

Люблю тебя. В.

Лоуренс (Канзас), отель «Элдридж» —

Итака, Ирвинг-плейс, 101

18 —IV – 1954

6.30 p.m.

Душенька моя любимая,

только что приехал, сейчас заезжают за мной русский и немецкий проф.

Не спал совсем – так качало и бросало, но кушетка очень удобная. Парлор-кар тоже был ничего – но кондуктора от нечего делать (все поезда были пусты) пустили радио. Здесь гостиница неважнец, воду нужно нажимать, ванна без душа. Клейкая жара, бабочки.

Очень тебя люблю. Звонил ли Митюшок, ай вондер.

В.

Лоуренс (Канзас), отель «Элдридж» —

Итака, Ирвинг-плейс, 101

Вторник, 20 – IV – 1954

10.45 a. m.

Здраствуйте, моя душка,

вчера был очень трудный день, но я великолепно выспался до того (гостиница оказалась очень приятная и тихая, с преобладанием «вечных» старушек) и говорилось весело. В 10 а. т. говорил целый час о Толстом, затем у меня был час свободный до завтрака, я по твоему совету отступил в пустую комнату – куда с застенчивой улыбкой мне принес почитать свои, на машинке отпечатанные мемуары тот профессор, у которого в классе я только что говорил. Обедал я со старушкой-писательницей и молодым автором (написавшим(и) по роману о пограничной жизни в начале прошлого века – «отселе видишь») и у них же говорил в сборном классе в 1 p.m. Класс мне показался умным, и я их одарил Art & Commonsense’ом – и мне кажется, они больше поняли, чем их наставники. Промеж этого я был все время в бодром контакте с Элмером, очень обстоятельным симпатягой, страстным участником всяких конвенций – словом, понимаешь; впрочем, не глуп (хотя на все отвечает с ненужными подробностями) и с юмором. Он успел меня повести осмотреть университетскую типографию, и потом мы покатались по кампусу. Все в сирени и в цветении иудиных деревьев, и так как кампус находится на холме, то впечатление довольно итачье – крутые улицы и ужасные затрудненья с паркованьем. Я переоделся к чаю и уже в четыре читал свои английские стихи перед небольшой, но вдумчивой группой. Как всегда, появилась неизбежная чета Певзнеров, из Могилева, с печальной нежностью, сквозь туман говорящих по-русски. Чтение происходило в удивительной изящной зале – вообще, красоты и удобства кампуса неизмеримо превосходят наш бедный Корнель. Около шести я попал к молодой немецкой чете, Винтеры, у которых обедал: он был переводчиком в немецкой армии и дошел до Гатчины. Другой руководитель русскими занятьями, очень приятный Андерсен (бывший ученик Сговв’а), с двумя таксами, после обеда собрал у себя русскую группу, и я им читал мои переводы и показывал, как выигрывал и как обдернулся Герман(н), так как наставники не могли это объяснить (никого не обидел). Попал домой около 10 р. т. и почти сразу заснул – и опять хорошо выспался. Сегодня энтомология, а вечером – речь о Гоголе. Обожаю вас, обнимаю вас.

В.

Монтрё – Женева, авеню де Бо-Сежур

3-е May [155]

1964

Любовь моя,

хотел тебе послать орхидеи, но их не было.

Буду около полудня.

Бодренький Митюша звонил в пятницу вечером. Обнимаю, и обнимаю, и обнимаю тебя. Моя любовь. В.

for Véra

40 flowers = years

V.

Монтрё —

Нью-Йорк, 104-я Вест-стрит, 250

2 – X – 66

12:50 РМ

Душенька моя,

получил сегодня твою телеграммку, а вчера прелестную открыточку от Митюши: у него было интервью и фотография в газете тамошней, тульзской. Получил тоже от Минтона очаровательный end-papers с бабочкой (поразительно хорошо вылупившейся) – с одной стороны, и картой набоковских земель – с другой: попроси у него, если будет случай. Интересной почты другой нет – кроме Grove’ского издания миллеровского «Тропика рака» – уморительная авантюра некоего Егорова, русского переводчика. Я пишу страшно быстро, потому что вдруг сообразил, что, если сейчас не отправлю (т. е. до нашего с Еленой путешествия за ночными туфлями с 1.30-часовым в Лозанну), ты не получишь этого письма. Она расстроена делами Владимйра и плохо спала, потому что подложили под нею доску (сегодня вынули). Она мне теперь делает омлет, погода чудная, скучаю по тебе невыносимо.

В.

Не знаю, как эта штука складывается…

Завтра утром

Пожалуйста ,

напиши конфирмацию

в Парк- Отель

и попроси ихнюю

=

Я опущу в деревне

Cymbidium lowianum

for Verochka

from VN, Ada & Lucette

(and Dmitri)

15 —IV—1969

4 – VII – 1969

Какая прелесть слышать твой чистый голосок в саду с моего балкона. Какие милые ноты, какой нежный ритм!

Cordially yours,

VN

Таормина, отель «Can-Доменико-палас» —

Монтрё, отель «Монтрё-палас »

6 —IV – 1970

Таормина

Здраствуй, мой ангел!

Как я уже докладывал тебе и Митюше монзовскому по телефону вчера, ночная поездка была благополучная и бессонная, в таком же неинтересном wagon-lit , как монтримский. Я велел совершенно выключить инфернальное отопление в моем купе, после чего постепенно стало ужасно холодно. Среди ночи I called for wine , и проводник принес мне полбутылку полудоброго руффино. Меня ждал подчеркнуто старый отельный автошарабан. Гостиница прелестная, т. е., вернее, ее прелесть очень скоро прорастает сквозь фасонистые недостатки. Постель чудно-мягкая, но настоящий шедевр – это просто тающее глубокое кресло в золотистых шелках. Твоя келья, смежная с моей, чуть побольше. Советую согласиться на апартамент с гостиной.

Меня ждал дар – полдюжина больших апельсинов – в нарядной корзине – и превкусная визитная карточка директора, Freddie Martini. Выхаркнул последний комок черной мокроты Рима и сразу отправился на четырехчасовую прогулку. Поддувал холодный ветер, но было солнечно и летало много бабочек. Маленькая здешняя Euchloe ausonia носилась над оранжевым ковром диких хризантемок. Обедал в ауре зачаточной дружбы с меркантильным метром д’отеля и лег спать в девять. Меня разбудил около трех очень голодный, очень одинокий, очень профессиональный комар, ловко исчезнувший в белой высоте стен, из которых можно было бы выкроить еще три таких келей. Ставни раскрылись податливее, чем предполагалось. Я попал на первое представление абрикосового и голубого рассвета. Вижу и море, и (с балкончика) Этну, на которой и снег, и известного покроя шапка облака, не забыть попросить второе одеяло, и в бледной лазури серебрится звезда Киприды, русские прозаики всегда любили описывать южные красоты. Большой щебет в картпостальном саду; непременно привези мне книжку европейских птиц, она стоит рядом с западноамериканскими на моих «кухонных» полках, правовато и низковато.