Павел Кашин - Павел Кашин. По волшебной реке

© Кашин П., текст, 2018

© Дубровская М., фото, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

Интерес к музыке, творчеству во мне пытались пробудить мои родители, когда мне было лет десять, наверно. Моя сестра Татьяна меня на три года старше, и нас с ней отдали в музыкальную школу насильно, в принципе. Татьяна выразила бóльшую способность слуховую и ритмическую, и ее взяли на класс фортепиано, что считается элитой в музыкальных школах, в музыкальных училищах и в консерваториях. Меня, Слава Богу, не взяли на фортепиано. Слава Богу, потому что фортепиано – это все-таки детская тюрьма: человек просто не может иметь никакого детского счастья, как поиграть в футбол, хоккей, да и вообще… Меня отдали на баян, где все намного проще. Не скажу, конечно, что баян давался элементарно: порой действительно приходилось как следует потрудиться. Единственное: физически, баян, наверно, более утомительный инструмент. А вообще, он отлично развивает чувство русского задора и веселья, потому что в баяне нет сложных аккордов: музыканты знают септаккорды, секстаккорды, есть просто три аккорда и это уже весело. В то время еще, когда я поступал в музыкальное училище, баянисты его были финансовой элитой, потому что только их приглашали на свадьбы. Пианисты жили на родительские деньги.

Мы с сестрой воспитывались в строгости нищеты. Строгость заключалась в том, что нужно было делать игрушки самому. В семье довольно логично объяснялось, что иметь деньги только на еду – это нормально. Ну, надо сказать, что на еду всегда действительно хватало. Но когда мама потратила рубль на такси, чтобы проводить папу (папа просто работал в аэропорту, и тогда куда-то полетел), мы потом прямо устали целый месяц слушать о том, какие таксисты паразиты и как они много дерут.

На самом деле, интерес к музыке во мне проснулся не сразу, и в моем детстве было загублено несколько карьер. Как всякий мальчик, который жил в Казахстане, будучи в самом далеком пространстве от любого океана, моря, озера, пруда, я мечтал быть моряком. В детстве я посмотрел фильм Эйзенштейна «Броненосец Потемкин», и, наверно, его талант вдохновил меня на то, чтобы быть моряком. Почему я хотел быть моряком мне совершенно непонятно: абсолютное отсутствие логики, потому что в фильме показывают, как морякам дают гнилое мясо. Кстати, мое первое стихотворение было тоже сочинено про моряков. Сочинил я его лет в пять: оно было про моряка, который шел с тачкой против ветра в лесу. Я не знаю, откуда в лесу ветер. В общем, образ был весьма героический.

Моя мама, работая на швейной фабрике «Большевичка», хорошо шила, и каждый раз к празднику она мне делала какой-нибудь костюмчик. Я помню, что пришел в детский сад на какой-то утренник в костюме моряка с большим воротником и бескозыркой. Понятно, что мальчики в таком возрасте обычно в два раза меньше девочек. И девочка, которая выглядела намного взрослее меня, и, я не помню – то ли она мне казалась вредной, то ли она вообще была вредная, а может, просто испытывала ко мне симпатию какую-то – она ко мне подошла, и очень сильно ущипнула за локоть. Я расплакался. На что она сказала мне, что моряки не плачут. И я осознал всю трагичность реальности. Я снял бескозырку и больше не надеялся стать моряком, что, в общем-то, наверно, в какой-то степени даже очень неплохо.

Также, еще позже, я хотел быть… нет, я не хотел быть художником, я просто был потрясающим художником в начальных классах. Я просто от природы хорошо рисовал, чувствовал светотени без того, чтобы кто-то мне объяснял, как они работают. Помню, на уроке по рисованию нас попросили… нет, нас не просили. Школы были другими тогда: нам приказали нарисовать какое-то проволочное изделие из металла. Естественно, все начали рисовать держатели под цветы, которые висели на стенах, а я, наверно, впечатленный «Невольником» Лермонтовским, нарисовал разорванную решетку в темнице, довольно искусно переплетенную, и там реял орел молодой. Я не знаю, почему преподавательница не оценила всей поэтичности образа, ну, в общем-то, за это была поставлена двойка и вызваны родители. Мне и по сей день кажется это очень абсурдным. Сегодня бы, наверно, за это поставили пятерку, и вообще: наградили бы медалью. Так вот, это подорвало мое желание рисовать, но точку поставило на моей карьере живописца событие, которое произошло чуть позже. Я очень успешно обменивал рисунки, скопированные с мультфильма «Ну, погоди!», (я просто по памяти рисовал волка и зайца) на какие-то безделушки. У некоторых одноклассников были пластмассовые индейцы – это солдатики моей мечты, потому что у меня, по каким-то причинам, игрушки были менее продвинутые. И индейцев пластмассовых, соответственно, у меня тоже не было. Я понял, что чтобы скопить хорошую коллекцию индейцев со всевозможными томагавками, нужно запустить тяжелую артиллерию. Тогда я перерисовал мамин журнал мод без одежды. За день я скопил невероятную коллекцию индейцев, и, похоже, меня кто-то слил, потому что утром я обнаружил склад непроданных картин у себя на кровати. Вошел папа и сказал, что если еще раз увидит у меня такие картины, он маме расскажет. На этом закончилась живопись в моей жизни, что, наверно, тоже неплохо, потому что, все-таки, живописец – это человек с бородой и в свитере, а это уже как-то близко к теме барда.

Позже я чуть не стал модельером. Лет в тринадцать или четырнадцать я увидел во Дворце Пионеров на одном мальчике-музыканте какую-то фуфаечку с накладными карманами и с какими-то приштопанными полосами. Купил он ее где-то в Петербурге, тогда еще в Ленинграде, и она была такой фирменной… на самом деле, я думаю, что она была самопальная, но нам говорилось, что она очень иностранная. Я опять же, по памяти, набросал картинку. Закупил пеленки голубые, потому что они самые дешевые были. Я их закупил и половину из них покрасил в серый цвет. По-моему, в то время таблетки были такие с серой краской. В общем, я целую кастрюлю наварил этих серых пеленок и сшил такие же комбинированные фуфайки: голубые и серые. Тогда это были жутко модные цвета. То самое время, когда в Петербурге начали носить странные висящие пиджаки. Так вот: я сшил эти фуфайки, и они получились невероятно иностранные. Пошел на рынок, продал за полчаса шесть штук по пятьдесят рублей – это приравнивалось примерно к месячному заработку в районе КЖБИ, районе, где я жил в Костанае.