Анри Шаррьер - Папийон

— Беру это на себя!

Я подошел к Матуретту, который приветствовал меня торжествующей улыбкой. Он был уверен, что обольстил меня с первого взгляда. Тут-то я ему и выложил:

— Ты заблуждаешься, парень. Идем в сортир, потолковать надо.

В сортире я сказал ему следующее:

— Если хоть словечком кому обмолвишься, раздавлю, как вошь. Вот что, согласен ты сделать то-то и то-то за деньги? Сколько хочешь? Хочешь деньгами или бежать с нами?

— Иду с вами, можно?

Мы договорились и пожали друг другу руки.

Он отправился спать, и я, пошептавшись еще немного с Жаном Клозио, сделал то же самое. В восемь вечера Матуретт сел возле окна. Ему не понадобилось звать араба, тот пришел сам. Они долго о чем-то перешептывались. В десять вечера Матуретт лег. Мы тоже лежали, притворяясь, что спим. Араб зашел после девяти, сделал обход и обнаружил мертвеца. Он постучал в дверь, появились двое с носилками и забрали труп. Этот труп сыграл нам на пользу… Он оправдывал поздние появления араба в нашей палате.

На следующий день по нашему наущению Матуретт договорился встретиться с арабом в одиннадцать. Тот появился ровно в назначенное время и, проходя мимо койки паренька, дернул его за ногу, давая понять, что надо следовать за ним в сортир. Матуретт пошел. Где-то через четверть часа араб вышел оттуда и удалился, чуть позже вышел и Матуретт и, не сказав нам ни слова, лег на койку. На следующий день повторилось то же самое, только в полночь. Итак все было на мази: араб приходил ровно в назначенное мальчишкой время.

27 ноября 1933 года. В четыре я ждал записку от Серра. Однако Шатай передал на словах: «Иисус ждет в назначенном месте. Желаю удачи!» В восемь вечера Матуретт заявил арабу:

— Приходи после двенадцати, может, тогда удастся побыть вместе подольше.

Араб радостно согласился. Ровно в полночь мы были наготове. Араб заявился где-то в четверть первого. Подошел к Матуретту, подергал его за ногу и направился в туалет. Матуретт последовал за ним. Я выдернул ножку из-под моей кровати, обернул ее в тряпку, Клозио сделал то же самое. Я занял место у двери в туалет, Клозио приготовился отвлекать внимание араба. Ждать пришлось минут двадцать, Араб вышел из сортира и удивился, увидев Клозио:

— Ты чего это шляешься среди ночи? А ну, быстро в койку!

В ту же секунду я ударил его сзади по голове. Он повалился как подкошенный, не издав ни звука. Я быстро натянул его одежду и ботинки, потом мы затолкали араба под кровать, а напоследок я добавил ему еще раз по башке. Так с этим вроде бы порядок.

Ни один из спящих в палате восьмидесяти человек не шевельнулся. Я быстро направился к двери, за мной следовали Клозио и Матуретт, оба в шортах. Постучал. Охранник открыл. Я треснул его по голове. Второй, сидевший напротив, уронил ружье, так крепко заснул. Он и проснуться не успел, как я оглушил и его. Они и не пискнули, ни один. Третий, которого ударил Клозио, успел выкрикнуть: «А-а!» и распростерся на полу. Мы затаили дыхание. Должно быть, все услышали это «а-а», ведь завопил он довольно громко. Однако кругом по-прежнему царили тишина и спокойствие. Мы не стали затаскивать охранников в палату. Просто забрали ружья, и все. А потом по лестнице, слабо освещенной фонарем, стали спускаться вниз. Впереди Клозио, за ним мальчишка, последним я. Клозио бросил свою дубинку, я же держал свою в левой, а ружье — в правой руке. Спустились. Все спокойно. Темно, хоть глаз выколи. Мы с трудом разыскали стену, спускавшуюся к реке. Добравшись до нее, я пригнулся, Клозио влез мне на спину, перелез на стену, а затем втянул Матуретта и меня. Мы спрыгнули по другую сторону. Клозио в темноте угодил в яму и подвернул ногу. Матуретт и я приземлились удачно. Теперь надо разыскать ружья, которые мы побросали со стены вниз. Клозио пытался подняться, но не мог и уверял, что нога у него сломана. Я оставил Матуретта с ним, а сам пополз вдоль стены, шаря руками по земле. Стояла такая темень, что я не заметил, как добрался до угла — вытянутая вперед рука провалилась в пустоту, и я упал лицом вперед. Снизу, с реки, послышался голос:

— Вы, что ли?

— Да. Иисус?

— Да.

На полсекунды вспыхнула спичка. Я прыгнул в воду и поплыл. В лодке находились двое.

— Залазь. Ты кто?

— Папийон. — Лады.

— Иисус, давай поплывем вон туда. Мой друг сломал ногу.

— Ладно, тогда бери весло и греби.

Три весла дружно врезались в воду, и легкая лодка очень быстро доплыла до того места, где, по моим предположениям, находились Клозио и Матуретт. Однако не видно было ни зги, и я окликнул:

— Клозио!

— Заткнись, ты, мать твою за ногу! Толстяк, чиркни зажигалкой! — прошипел Иисус.

Вспыхнули искры, они увидели нас. Клозио свистнул особым «лионским» свистом — вроде бы и негромким, но слышным вполне отчетливо. Я бы назвал это змеиным свистом. Так он сигналил, пока мы не подплыли.

Толстяк вылез, подхватил Клозио на руки и втащил в лодку. Затем в нее забрался Матуретт. Нас было пятеро, и борта поднимались над водой всего сантиметра на два.

— Не дергайтесь, пока не скажу, — шепотом скомандовал Иисус. — Давай греби, Папийон! Клади весло на колени. Толстяк, давай греби и ты.

Лодку подхватило быстрое течение, и мы поплыли по темной реке. Через несколько сотен метров миновали тюрьму, слабо освещенную светом, получаемым от допотопной установки. Вышли на середину, и течение понесло нас с невероятной скоростью. Толстяк даже бросил весло. Иисус не выпускал свое из рук и, плотно прижимая рукоятку к борту, выравнивал лодку.

— Ну, теперь можно говорить и курить, — сказал он. — Думаю, дело в шляпе. Ты уверен, что никого не пришил?

— Не думаю.

— Ну дела! — воскликнул Толстяк. — Эй, Иисус, выходит, ты надул меня! Божился, что будут хилять люди тихие и невинные, как мышки, без всяких мокрых дел… А тут, получается, вроде бы интернированные, так я понял.

— Да, интернированные. Я не хотел тебе говорить. Толстяк, иначе бы ты не согласился. А одному не справиться. Чего трухаешь? Если застукают, все беру на себя!

— Раз так, ладно, Иисус. Неохота рисковать головой за какую-то паршивую сотню, если там жмурик. Или пожизненное, ежели кто ранен.

— Толстяк, — вмешался я, — даю тысячу на двоих!

— Вот это другой разговор! Так оно по справедливости будет. Спасибо, браток, а то мы в этой деревне прямо с голоду подыхаем. Уж лучше в тюряге сидеть, там по крайности хоть чем-чем, да набьешь пузо, ну и одежонку дают.

— Что, сильно болит, приятель? — обратился Иисус к Клозио.

— Ничего, терпимо, — ответил тот. — Но как быть дальше, Папийон, когда у меня нога сломана?

— Посмотрим. Куда сейчас, Иисус?

— Хочу спрятать вас в устье реки, километрах в тридцати от моря. Отсидитесь там с неделю, пока у охраны не спадет охотничий пыл. Их надо надуть. Пусть думают, что вы, спустившись по течению, сразу же вышли в море. У них есть особая карательная группа, что рыщет в лодках без моторов, тем и опасна — не услыхать. Стоит кашлянуть или развести костер — и ты пропал. Ну а у тюремщиков большие моторные лодки, но на них не везде проберешься.