Анри Шаррьер - Папийон

— Ну и хорошо. Подождем до переклички. И они удалились.

Шесть утра, первый звонок. Дверь распахнулась. В проходе появились два разносчика кофе, за ними шел третий — раздатчик хлеба.

В половине седьмого второй звонок. Светало, и я увидел, что весь проход испещрен следами людей, ночью нечаянно ступавших в кровавую лужу.

Прибыли два коменданта. Было уже совсем светло. С ними — восемь охранников и еще врач.

— Всем раздеться! Стоять смирно у своих гамаков. Да здесь настоящая бойня, везде кровь!

Новый комендант, недавно прибывший на смену старому, вошел в сортир первым. Он вышел оттуда с лицом, белым как простыня.

— Им так располосовали глотки, что головы едва держатся. И, конечно, никто ничего не видел и не слышал?

Полное молчание.

— Эй, старик, ты вроде бы здесь староста? Там два покойника. Доктор, как давно их убили, по-вашему?

— Часов восемь-десять назад, — сказал врач.

— И ты нашел их только в пять? И ничего не видел и не слышал?

— Нет. Я вообще глуховат, а со зрением так и вовсе скверно. Что вы хотите, уже семьдесят стукнуло, из них — сорок лет на каторге. И поэтому я все сплю, сплю… Заснул где-то в шесть, а встал только потому, что захотелось по малой. Это, можно сказать, еще повезло, обычно я дрыхну до первого звонка.

— Да уж точно, что повезло, — с сарказмом заметил комендант. — Можно сказать, всем повезло, потому как все мы мирно и тихо проспали себе всю ночь в своих кроватках, и стража, и заключенные… Носильщики, забрать трупы и в операционную! Доктор, я жду от вас результатов вскрытия. А вы, ребятки, давайте по одному во двор, без одежды.

Каждый из нас проходил между комендантом и врачом. И они тщательно осматривали нас с головы до пят. Однако ни царапин, ни ран ни у кого не обнаружилось. Лишь пятна крови на нескольких. Они объяснили это тем, что поскользнулись по дороге в сортир.

Гранде, Гальгани и меня осматривали особенно пристально.

— Папийон, где твое место? Они перерыли все мои вещи.

— Где твой нож?

— Да у меня его еще вчера вечером у ворот отобрали.

— Это правда, — подтвердил охранник. — Он еще там базарил, говорил, что мы посылаем его на верную смерть.

— Гранде, это твой нож?

— А чей же еще? Раз лежит у меня, значит, мой. Они тщательно осмотрели нож. Он был чист, как стеклышко. Нигде ни пятнышка.

Из сортира вышел врач и сказал:

— Этим двоим перерезали глотки заточенным с двух сторон кинжалом. Убиты в стоячем положении. Вообще все это совершенно непонятно. Чтоб заключенный стоял как кролик и ждал, когда ему перережут глотку, даже не пытаясь обороняться! Здесь наверняка должны быть раненые.

— Сами же только что убедились, доктор, ни на одном из них — ни царапинки.

— А те двое, которых убили, были опасны?

— Да, очень, доктор. Мы почти уверены, что именно армянин убил вчера в девять утра Карбоньери в душе.

— Дело закрыто, — сказал комендант. — Нож Гранде мы на время конфискуем. Всем на работу, за исключением больных. Папийон, ты, кажется, докладывал, что болен?

— Да, господин комендант.

— Оперативно ты рассчитался за своего дружка, ничего не скажешь! Меня не проведешь! К сожалению, у меня нет никаких доказательств, и я точно знаю, что их никогда и не будет. Последний раз спрашиваю: есть у кого что сказать?! И даю слово, если найдется человек, который прольет свет на это двойное убийство, ему смягчат статью и отправят на материк.

Гробовое молчание.

Вся армянская шобла сказалась больной. Видя это, Гранде, Гальгани, Жан Кастелли и Луи Гравон в последнюю секунду тоже внесли себя в список больных. Сто двадцать человек вышли из барака, и он опустел. Остались пятеро наших, четверо из армянской шоблы, а также часовщик, староста, непрерывно ворчащий, что ему придется теперь делать уборку, и еще двое-трое заключенных, в том числе эльзасец по прозвищу Громила Сильвен.

Этот человек держался от всех отдельно, совершенно независимо и пользовался всеобщим уважением. Парень он был, что называется, рисковый. Ему дали двадцать лет каторги за весьма оригинальное преступление. Один, безоружный, он напал на почтовый вагон экспресса «Париж — Брюссель», оглушил кулаками двух охранников и выбросил на полотно почтовые мешки. Там их подобрали его сообщники, поимевшие на этом деле кругленькую сумму.

Сильвен заметил, как перешептываются две наши кодлы, каждая в своем углу, и, не зная, что заключено временное перемирие, решил все же сказать свое слово:

— Надеюсь, вы не собираетесь наброситься друг на друга, как в «Трех мушкетерах»?

— Не сегодня, — сказал Гальгани. — Попозже.

— Как это попозже? Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, — сказал Паоло. — Впрочем, лично я не считаю, что у нас есть повод убивать друг друга. А ты что скажешь, Папийон?

— Один простой вопрос: вы знали, что задумал армяшка?

— Слово мужчины, Папи, ничего не знали. И вот еще что — не будь армянин теперь покойником, я вовсе не уверен, что скушал бы все это.

— Ладно, раз так, то почему бы не окончить все дело миром? — предложил Гранде.

— Мы тоже так считаем. Давайте пожмем друг другу руки и забудем об этом неприятном недоразумении.

— Идет!

— Я свидетель, — сказал Сильвен. — Очень рад, что все это наконец закончилось.

— И забудем об этом раз и навсегда!

В шесть вечера зазвонил колокол. Я услышал его, и вчерашняя сцена снова неотвратимо встала перед глазами — тело моего друга, высовываясь по пояс из воды, несется к лодке. И хотя с тех пор прошли уже сутки, я видел ее во всех ужасающих деталях и столь живо, что даже своим мертвым врагам — армянину и Сан-Суси — не в силах был пожелать того же.

Гальгани не проронил ни слова. Он прекрасно знал, что произошло с Карбоньери. Он сидел в гамаке, болтая ногами и уставившись в пустоту. Гранде еще не вернулся. Прошло уже добрых минут десять с тех пор, как стих колокольный звон, когда вдруг Гальгани, не глядя на меня и по-прежнему болтая ногами, сказал полушепотом:

— Надеюсь, что ни кусочка армянина не досталось той акуле, что сожрала Матье. Представляешь, какая издевка судьбы: один человек убивает другого, потом его тут же пришивают за это, и после встретиться в желудке акулы!

Ушел из жизни прекрасный благородный друг. Утрата его была для меня невосполнима. Самое главное теперь — убраться как можно скорее с этого проклятого острова и начать действовать. Вот что твердил я себе каждый день.

— «В связи с тем, что идет война, любая попытка к бегству приравнивается к дезертирству и наказывается по законам военного времени…». Да, Сальвидиа, не очень-то подходящее время затевать побег, а?

Мы с итальянцем мылись в душе, в очередной раз перечитав приказ коменданта, где перечислены новые санкции, применявшиеся отныне к заключенным за попытку к бегству.