Франсуа Шатобриан - Замогильные записки

Все эти факты принадлежат истории, и никто не вправе их опровергнуть. В чем причина ошибок, так скоро приведших к роковой развязке? В несовершенстве Бонапарта как политика.

Союзников своих он связывал лишь тем, что уступал им территории, границы которых вскоре изменял; во всех его действиях сквозило желание забрать назад только что дарованное, — желание, обличавшее в нем утеснителя; на завоеванных землях, за исключением Италии, он не проводил никаких реформ. Ему следовало понять, что, сделав шаг вперед, необходимо на мгновение остановиться и воссоздать в новой форме то, что было разрушено, — он же неумолимо рвался дальше и дальше среди руин: он летел так стремительно, что едва успевал вдохнуть воздух тех краев, которыми проходил. Если бы, заключив нечто вроде Вестфальского договора [25c], он упорядочил и обеспечил существование германских государств, Пруссии и Польши, при первом своем отступлении он имел бы дело с дружественными народами, у которых нашел бы поддержку и защиту. Однако поэтическое здание его побед, лишенное основания и парящее в воздухе одною лишь силою его гения, рухнуло, когда гений оставил его. Македонец созидал империи на бегу, Бонапарт на бегу разрушал их; его единственной целью было стать единовластным господином земного шара, о средствах же сохранить захваченное он не помышлял.

Бонапарта желали представить существом безупречным, образцом чувствительности, деликатности, нравственности и справедливости, писателем, равным Цезарю и Фукидиду, оратором и историком, не уступающим Демосфену и Тациту. Меж тем речи, произнесенные Наполеоном, фразы, брошенные им в лагере или на совете, содержат в себе очень мало пророческого: предсказанные в них катастрофы не сбылись, зато сам Исайя-воин очень скоро исчез с лица земного, а когда грозные речи, обрушивающиеся на Ниневию [25d], бьют мимо цели и остаются без последствий, они кажутся не величественными, а смешными. Шестнадцать лет подряд Бонапарт воистину играл роль Судьбы, но Судьба нема, и Бонапарту также следовало бы не размыкать уст. Бонапарту было далеко до Цезаря; он не блистал ученостью, образование получил посредственное; наполовину чужестранец, он не имел понятия об основных правилах нашего языка: впрочем, какое значение имеют грамматические ошибки того, кто диктовал свою волю целому миру? Его бюллетени написаны красноречивым языком побед. Иногда, захмелев от удач, он строчил их на армейском барабане; великую скорбь нарушал зловещий смех. Я внимательно прочел всё написанное Бонапартом, от первых детских сочинений, романов, брошюр, адресованных Буттафуоко [25e], «Ужина в Бокере» [25f]и частных писем Жозефине до пяти томов его речей, приказов и бюллетеней, а также его неопубликованных донесений, испорченных редакторским пером чиновников г‑на де Талейрана. Я кое-что смыслю в литературе: лишь в дрянной рукописи, оставленной на Эльбе, я нашел мысли, достойные великого островитянина:

«Обыденные радости так же противны моему сердцу, как и заурядное страдание».

«Не я даровал себе жизнь, не мне и отнимать ее у себя, пока она сама от меня не откажется».

«Злой гений явился мне и предсказал мою гибель: предсказание сбылось под Лейпцигом» [260].

«Я заклял ужасный дух новизны, бродивший по свету».

Во всем этом, бесспорно, натура Бонапарта выразилась сполна.

Бюллетени, речи, приветствия, прокламации Бонапарта написаны энергическим языком, однако язык этот не был его исключительным достоянием; он был порождением эпохи и революционного духа, который постепенно покидал Бонапарта, ибо Бонапарт действовал ему наперекор. Дантон говорил: «Металл плавится; если вы не будете следить за печью, вы погибнете в пламени». Сент-Жюст говорил: «Дерзайте!» В этом слове — вся мудрость нашей революции; те, кто совершают революции лишь наполовину, просто-напросто роют себе могилу.

Поднимается ли Бонапарт в своих бюллетенях выше этих гордых речей?

Что же до многочисленных томов, опубликованных под названием «Записки о Святой Елене», «Наполеон в изгнании» и проч., и проч., и проч., то в книгах этих, записанных со слов Бонапарта или даже под его диктовку, попадаются прекрасные описания военных действий, проницательные суждения о некоторых лицах, но в конечном счете Наполеона волновал лишь он сам: он восхваляет себя, оправдывает свое прошлое, прибегает к избитым истинам, ставит читателя перед свершившимся фактом, вкладывает себе в уста речи, пришедшие много позже: трудно понять, что принадлежит Наполеону, а что — его секретарям в этих компиляциях, где «за» чередуется с «против», где одно и то же мнение сначала горячо приветствуется, а затем встречается в штыки. Возможно, каждому из своих помощников он изображал себя в ином свете, дабы будущие читатели могли выбрать Наполеона по своему вкусу и вообразить его на свой манер. Он диктовал свою историю такой, какой хотел бы ее видеть; он был подобен автору, сочиняющему критику на собственное творение. Следовательно, нет ничего более бессмысленного, чем восхищаться этими разномастными собраниями, столь мало похожими на «Записки» Цезаря [261]— сочинение краткое, рожденное великим умом и отделанное выдающимся писателем; а ведь и этим лаконическим комментариям, если верить Азинию Поллиону, не хватало правды и точности. «Памятная книжка, веденная на Святой Елене» [262]хороша, хотя восторги сочинителя отдают прекраснодушием и наивностью.

При жизни Наполеона особенную ненависть навлекла на него страсть принижать все и вся: заняв город, он разом упразднял монархию и восстанавливал в правах двух-трех комедиантов, пародируя всемогущего Господа, пекущегося и об огромном мире, и о крохотном муравье. Ему мало было разрушить империю, он еще и оскорблял женщину [263]; ему нравилось попирать достоинство тех, над кем он одержал победу; в особенности же стремился он смешать с грязью и побольнее ранить тех, кто осмеливался оказать ему сопротивление. Надменность его равнялась его удачливости; он полагал, что чем сильнее унизит других, тем выше поднимется сам. Ревнуя к успехам своих генералов, он бранил их за свои собственные ошибки, ибо себя считал непогрешимым. Хулитель чужих достоинств, он сурово упрекал помощников за каждый неверный шаг. Он ни за что не произнес бы тех слов, какие сказал Людовик XIV маршалу де Вильруа после поражения при Рамийи [264]: «Г‑н маршал, в нашем возрасте людям редко сопутствует удача». Наполеону неведомо было это трогательное великодушие. Век Людовика XIV был созданием Людовика Великого: Бонапарт создал свой век.

История императора, искаженная лживыми преданиями, сделается еще более лживой по вине состояния, в каком пребывало общество при Империи. Если история революции пишется в пору, когда печать свободна, она раскрывает подноготную событий, ибо каждый рассказывает о том, что видел: мы хорошо знаем эпоху Кромвеля, потому что каждый открыто говорил Протектору, что он думает о его деяниях и его личности. Во Франции истина иной раз являлась на свет даже при республике, несмотря на неумолимую цензуру палачей; ни одна партия не задерживалась у власти надолго, и противники, свалившие ее, открывали миру то, что таили их предшественники: от эшафота до эшафота, от одной отрубленной головы до другой люди были свободны. Но когда власть захватил Бонапарт, когда его прислужники надолго заткнули рот мысли и французы перестали слышать что-либо, кроме голоса деспота, восхваляющего самого себя и не позволяющего говорить ни о чем другом, истина покинула нас.