Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

И вот с такою дрянью бороться и парализовать его гадкую силу дай мне Бог поскорее возможность посредством ежедневной газеты.

Долгая беседа с [Н. И.] Шебекою еще раз привела меня к предположению, что бедный Иван Давыдович Делянов не совсем мастерски выпутывается из затруднений, созданных университетскими беспорядками. Он не столько относится к ним государственным человеком, сколько человеком, желающим себя лично оградить от излишней доли хлопот и забот. Его девиз: лишь бы от меня отпихнуть заботу, а там хуже или лучше будет государству, мне все равно. До 80 студентов Петерб[ургского] унив[ерситета] указано было Департаментом госуд[арственной] полиции Делянову как молодые люди, имевшие сношения, то есть видавшиеся, с компрометированными политически лицами, хотя не принимали никакого участия ни в каких действиях предосудительных. Делянов их исключает из университета гуртом, но мало того, он лишает их права поступать в другие университеты и пускает их по миру с волчьим паспортом [723].

Шебеко справедливо говорит Делянову: к чему вы это делаете? Ясно, что это будут 80 человек отчаянных анархистов, озлобленных и опасных. Не лучше ли их перевести в другие университеты; там они будут под двойным надзором, вашим и полицейским, и из них может быть значительный процент останется. А теперь вы пускаете по миру 80 человек, и на нас возлагаете страшную обузу следить за каждым отдельно; тогда как, если бы они были концентрированы в университетах, за ними был бы [в] сто раз легче надзор.

Бился, бился Шебеко, и так ничего не добился.

И выходит ни то ни се: университет Петербургский все-таки переполнен, как бочонок сельдями, а менее надежные студенты пущены по России в виде пропагандистов анархизма.

Такою же неполитичностью отозвался знаменитый циркуляр Делянова насчет гимназий. По-моему, есть меры, которые надо принимать, по указаниям опыта и времени, но не надо, во избежание действия на умы, обнародовать. К числу таких мер принадлежит, по-моему, ограничение по возможности приема в гимназии и затруднение низшим сословиям пускать детей на гимназическую дорогу. Все это безусловно необходимо, но необходима была также политика. Какая нужда была публиковать об этом циркуляр, да еще вставлять туда знаменитые и весьма неполитичные фразы о кухарках и т. д. Разве то же самое нельзя было секретно написать попечителям округов и возложить на каждого из них обязанность устно и секретно передать директорам гимназий или, еще проще, не писать ничего, а вызвать сюда попечителей округов и передать им инструкции словесно и секретно ? Тогда бы меры могли приниматься, но никто об инструкциях не знал бы, кухарки не были бы оскорблены, газеты не подняли бы против правительства похода, и общественное мнение не было бы затронуто в своих демократических инстинктах.

А раз напечатать этот циркуляр и обнародовать его решились, и тут был бы способ поступить политично: изложить мотивы этой меры и поручить конфиденциально органам печати объяснять эту меру так, как того желает правительство, и ни в каком случае не допускать критики этой меры в газетах. Она дала тысячи недовольных по адресу Министерства народного просвещения, и разом ослабила его авторитет повсеместно.

Нет, не легко иметь политическую мудрость и быть мудрым яко змия и кротким яко голубица.

Вот почему сам собою наталкиваешься на мысль, что в теперешнее время Министерство нар[одного] просвещения должно быть в руках более молодого и энергичного человека, более твердого и бесстрашного.

Как человек высоко нравственного закала, с тактом – неотвязчиво представляется подходящим [В. Г.] Коробьин .

Затем как кандидат, которого следовало бы готовить к этой должности, мог бы быть намечен нынешний ректор университета в Петербурге [724].

Затем [А. Л.] Апухтин варшавский считается человеком твердым и имеет опыт.

Затем у К. П. Побед[оносцева] есть человек весьма способный, тоже годный для подготовления к этому поприщу – это [В. К.] Саблер , молодой, с огнем, с энергиею… Им пренебрегать не следовало бы. Это, по-моему, крупная личность.

Со всех сторон слышатся воинственные толки. Говорят, что [А. Н.] Куропаткин [726]послан на юг, чтобы быть наготове для десанта в Болгарию, говорят о какой-то дивизии [А. М.] Лермонтова, получившей приказание мобилизироваться. Полагаю, что все эти слухи мыльные пузыри и что политика Государя, мудрость которой с каждым днем все становится яснее и ярче – политика полного невмешательства, что бы там не происходило, в этой проклятой Болгарии, – останется до конца непоколебимою, назло европейским авгурам и политикам, которые несомненно хотят, чтобы Россия вышла наконец из своего неподвижного состояния и бросилась в погоню за авантюристами вязнуть в болгарском болоте.

Это не фраза, слово: «мудрая», приложимое к нынешней политике Государя. Нет, это много содержательное и отрадное слово для тех, которые понимают, видят и верят, что Государя руководит непосредственно Божественный разум.

События так поразительно это свидетельствуют, что надо быть слепым, чтобы не прозревать чудотворную силу и сущность в этих событиях.

Что совершается в Болгарии самого разительного?

Отсутствие разума в людях – и отсутствие порядка.

То и другое все сильнее и сильнее проявляется со дня, когда русский Государь объявил Свое отсутствие, так сказать, в той же Болгарии. Бог отвел русского Государя от Болгарии, как бы в знак оставления Им этого возмутившегося против Него народа на произвол его страстей и его безрассудства, и все, что там творят и созидают люди, все то идет в разрушение и в усиление беспорядка.

Но смысл Государева ухода из Болгарии, ухода душою, весьма немногим понятен. А между тем в нем, в этом сокровенном смысле, лежит ключ к решению этого вопроса для будущего.

Это все тот же важнейший церковный вопрос. Покойный государь пришел в Болгарию с лаврами громких побед, но его окружавшие дипломаты, и во главе [Н. П.] Игнатьев, пренебрегли главным, Церковью. Они захотели закрыть себе и отвести Государю глаза на невозможность согласовать освобождение Болгарии с покровительством скандалу самовольного отделения Болгарской церкви от Православной Греко-Российской, и решились помимо всего церковного вопроса строить здание без фундамента; и здание поразительно скоро и страшно рушилось. Болгария вместо того, чтобы явиться страною свободы и возрождения, явилась страною проклятия и детской дряхлости. Все, что предпринимало русское правительство в Болгарии и для Болгарии, все то рушилось и оказывалось ошибками.