Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Но затем наступил роковой день, когда Побед[оносцев] узнал или догадался, что я Вас умолял не утверждать решения на счет 6-летней отдачи [С. А.] Петровскому «Мос [ ковских ] вед [ омостей ] » . [И. Н.] Дурново мне говорил тогда, что он редко видел Победоносцева в таком озлоблении против кого-нибудь, как тогда против меня. А так как на мою беду это совпало с непредвиденным успехом «Гражданина», с слухом о данной мне субсидии [758], и Побед[оносце]в увидел в то же время, что гнусная клевета против меня не помешала успеху начала газеты и что с другой стороны газета такая – есть сила, и все порядочные люди перешли в «Гражданин» писать, тогда-то, всем этим охваченный и подожженный, он решился разом нанести мне удар так сказать смертельный. До каких размеров дошла его злоба и его клевета в разговоре с Вами – не знаю; думаю, что она была беспредельна, но знаю и повторяю, как я сказал: одно , не Ваши интересы его к этому побудили, а его страх моего влияния на Вас, вот что решило его на такой неслыханный поступок: клеветы и очернения на человека, с которым 27 лет тесных отношений он называл дружбою. Доказательства, что Ваши интересы тут были ни при чем, налицо: привожу их без злорадства, но с глубокою грустью. Если бы в деле передачи «Моск [ овских ] вед [ омостей ] » в новые руки я бы позволил себе назвать кого-либо недостойного, то в интересах Ваших, то есть правительства, Победоносцев имел бы основание вооружиться против меня; но я писал в «Гражданине» только о том, что в интересах правительства была бы желательна осторожность, ввиду того, что Петровский неизвестный человек. И что же? Этого-то неизвестного человека во что бы то ни стало Победоносцев хочет признать настолько достойным доверия правительства, чтобы отдать ему на 6 лет издание, которое служит органом государственной правды, и на 6 лет лишить правительство возможности исправить свою ошибку, если окажется, что Петровский обманул доверие правительства и уронит издание. Где же тут Ваши интересы?

Но этого мало: кто бы я не был, я все таки человек порядочный; он не только становится горою за неизвестного ему Петровского, но за то, что я советовал в интересах правительства осторожность и указывал на печальный опыт с «Петербургскими ведом [ остями ] » [759], он с яростью накидывается на меня. Где же тут охрана Ваших интересов? Затем, как я уже говорил, он с негодованием привязывается к слуху о данной мне субсидии, и опять-таки в интересах будто Ваших восклицает: это хищение, помилуйте, казну грабят, а сам в угоду [М. Н.] Островскому и [Е. М.] Феоктистову и [И. Д.] Делянову устраивает до 400 тысяч субсидии Петровскому посредством объявлений. Где же искренность в охране Ваших интересов? Еще дальше: в интересах Ваших все, что можно было собрать в летней истории скверного и гадкого против меня, он несомненно говорил Вам, что такой скандал безнравственности, связанный с моим именем, компрометирует Ваши отношения ко мне. Но, Боже правосудный, допустив даже, что все взводимые на меня клеветы правдоподобны, что они значат сравнительно с тою мерзостью, про которую Поб[едоносце]в отлично знает, продажи Феоктистовым Островскому жены и сожития втроем при условии, что за это Феокт[истов] пользуется милостями Островского. По-моему, нет на свете мерзости мерзостнее этой, и что же? Тот же Поб[едоносце]в, который отлично знает, что летняя история моя – это клевета и ложь, будто бы в Ваших интересах – этою клеветою усиленно снова чернит меня и смущает Вас, и тут же все зная про Феоктистова, находит согласуемым с Вашими интересами поддерживать сделку Феоктистова с Петровским и вводит его, Феоктистова, в свой тесный кружок ближайших собеседников!

Наконец – в Ваших будто бы интересах он становится между Вами и мною, чтобы меня уничтожить перед Вами… Где же сущность обвинений против меня? Не знаю. Чем я осквернил Ваше доверие ко мне? Не знаю. Какие факты могли бы доказать, что я хоть искру принес Вам вреда? Их нет, этих фактов. Был ли я Вам полезен, не знаю. Но что вреда я Вам не сделал, это я знаю, это он знает, это Вы знаете, это Бог знает…

Но в это же самое время, когда он так страшно зло во имя будто бы Ваших интересов становится между Вами и мною, есть нечто [в] сто миллионов раз серьезнее, происходящее в России, с опасностями для Ваших интересов действительно серьезными: это полная анархия, являющаяся результатом деляновского laissez faire, laissez passer [760]в области школы вообще и университетов в особенности. И что же? Тот же Поб[едоносце]в не только не находит нужным в Ваших интересах сказать Вам, что добродушие Делянова угрожает серьезными опасностями и бедами России, но, усмехаясь, он все за него, он везде за него! Ему сподручен Дел[янов], он молчит; ему неудобен я, он меня топит. Но где же Ваши интересы?

Затем, прислушиваясь к толкам на вопрос, что мог сказать против меня Вам такого ужасного, чтобы, как выразился Победоносцев, оттереть меня от Вас, я мог по догадке узнать следующее:

1) Что будто бы я всем говорю о субсидии, мне данной, что будто бы я всем говорю о моих отношениях к Вам , что будто я всем говорю о моем значении в Ваших глазах в вопросах назначения, говорю: я назначил Вышнеградского , мало того, предлагаю портфели , вхожу в сделки с Филипповым , обещаю ему какие-то посты, и так далее.

Что я на это могу сказать? Как бы сильна ни была злоба в человеке, я, признаюсь, не могу допустить, чтобы она доводила до таких нелепостей и до такой лжи. Вы меня давно знаете. Похоже ли не то что это, но даже подобное этому на меня? Я всегда был известен как человек, на которого можно положиться и которому все можно поверить. Я не только никому никогда похожего ничего не говорил, но когда назначен был, например, Вышнеградский, я почти перестал к нему ездить при гостях, и всего был у него поздно вечером раз 6 в году и 1 раз обедал у него на даче, с Филипповым я в течение года, например, очень тщательно изворачивался и избегал вопросов, которые могли бы дать повод ему или кому бы то ни было меня заподозривать в сделках. А что тридцать раз, когда в разговорах заходила речь по поводу болезни [Д. М.] Сольского о его преемнике, и я и многие говорили [о] Филиппове как об единственном знатоке этого дела, и как о государственном уме, выходящем из ряда, и как о высоко честном человеке, – то что же тут не то что дурного, но неестественного; и мне кажется, что когда молва указывает на достойного человека, то это только услуга преданности престолу. Но отсюда сметь говорить, что я будто выдаю себя за влияющего лица и по вопросу о назначениях или вообще по какому бы то ни было вопросу говорю о своих отношениях к Вам, – надо для этого отрешиться от всякой совести и решиться, невзирая на все, лгать Вам прямо в глаза.