Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Вообще, Государь, все эти обвинения до того невообразимы, до того безобразны, в особенности, если принять во внимание, что Поб[едоносце]в меня в нынешнем году видел не более 3, 4 раз, что я чувствую даже для себя унизительным оправдываться. Но так как Вы – Государь, – то считаю себя обязанным честью своею и Святынею Вашего имени засвидетельствовать, что все это от начала до конца ложь , за которую пусть ответит Богу тот, кто ее сочинил и смел Вам ее сказать, ложь в каждой подробности, ложь в каждом слове, ложь во всех видах!

Затем мне передавали со слов опять-таки Поб[едоносце]ва, весьма, по-моему, некрасиво разглашенных им же между своими приближенными, о том, что все его против меня обвинения он усугубил странным поручением будто бы от моего брата и сестры или жены брата [761], уполномочивших его перед Вами наложить на меня приговор осуждения и отчуждения от них. Если это правда, то я очень рад, что я узнал о ней, если это неправда, то хотя я еще летом писал Вам, что из-за этой истории поссорился с семьею, с сестрою и с братом (с ним ссора началась по поводу ст[атьи] Филиппова о Каткове [762]), но тем не менее я рад поводу и об этом эпизоде передать Вам подробно, дабы никогда не могло быть вопроса о том, что я что-либо от Вас утаиваю.

Оставляя в стороне, насколько хорошо брату или сестре без уверенности в правоте даже своего убеждения делать такие заявления и чужому человеку передавать их Вам, вмешиваясь в семейные чужие дела, я только считаю нужным пояснить, что тут я кругом виноват в том отношении, что вооружил против себя семью. Но думаю, что всякий на моем месте сделал бы то же самое. Сознание невинности в каком-либо деле, где на Вас обрушивается клевета всею своею силою, дает человеку и гордость, и решимость идти на все, ничего не боясь. Поступок моей семьи, то есть двух ее членов, был подготовлен мною еще летом. В понятном негодовании и настроении, когда сестра моя приехала на 4 дня сюда гостить у Озеровых в Царском, я, разумеется, сказал ей, что считаю семью Озеровых поступившею со мною подло , и Давида Озерова признавая мерзавцем и подлецом , я ей предоставляю выбрать между семьею Озеровых и мною, и если она останется у Озеровых, то буду считать наши отношения навсегда порванными. А оправдываться в чем бы то ни было считаю ненужным и для себя оскорбительным. Я знал очень хорошо, что сестра уже столько лет в руках Озеровых, не решится порвать с ними, и, разумеется, ее не выпустили из Царского, усугубив ложь против меня; она мне написала письмо, на которое я ей ответил рассказом факта и затем, высказав ей всю правду в лицо, может быть слишком резко, заключил письмо последним «прости» навсегда! Чтобы все это понять, надо, чтобы Вы знали, Государь, что, увы, эта сцена была только последняя капля, пролившая вазу. Между нами со смерти [В. П.] Клейнмихеля, то есть между сестрою и мною, и отчасти между старшим братом, взявшим сторону сестры – все усиливается глухая война, и выдавались у меня минуты негодования из-за семьи Озеровых. Это целая [763]семейная тайна, о которой говорить слишком долго, но я упоминаю только о ней, чтобы Вы знали, что не будь этой тайны, вероятно никогда бы Озеровы не решились бы с такою ненавистью выступить против меня и вооружать на свою сторону и мою семью. Ненависть моя к Озеровым – это тайна моего сердца уже сколько лет именно из-за сестры и из-за моей тетушки Е. Н. Карамзиной; несколько раз она вырывалась у меня наружу, и мои слова, про них сказанные: Карамзинские и Клейнмихельские нахлебники [764], никогда, разумеется не были мне прощены теми, которые завладели моею сестрою, ее детьми, ее делами и моею больною тетушкою.

Затем что касается брата моего, то и тут, увы, я разгорячился, вышел из себя, и когда получил от его жены от его имени письмо с самыми сильными упреками мне за статью Филиппова о Каткове (страсть к Каткову у брата была обожание совсем слепое и фанатичное, два раза из-за нее мы были по году в ссоре), то я им ответил дерзким письмом и прибавил: «Ваше беспристрастие теперь так несомненно для меня, что я спешу вас уведомить о новой гадости, изобретенной, чтобы позорить меня, милою семейкою Озеровых, и убежден, что вы и тут будете оба верить не мне, а противникам моим. Подробности можете узнать от Озеровых».

То, что я писал, случилось. Озеровы, пока я молчал, все передали с подробностями, и, разумеется, я их действию противодействовать не буду. Бог даст, время залечит и успокоит все, а теперь надо покориться.

Вот почему так нехорошо было со стороны Поб[едоносце]ва Вас смущать семейными отношениями к этому летнему эпизоду, когда он не мог знать сущности этих отношений и меня ни о чем не спрашивал. И если бы Вы могли знать хоть десятую часть того, что я после смерти отца и Клейнмихеля переистерзался душою из -за семейных тайн, то Вы бы убедились, что этот летний эпизод отношений семьи и Озеровых к моему делу, это цветочки сравнительно с тем, что нас в эти годы друг против друга влекло к вражде.

Вот что я счел святым для себя долгом высказать Вам, не для оправдания себя, ибо, вероятно, Вы помните, что я именем Бога и честью Вашего имени принес пред Вами клятву в том, что в деле, из-за которого столько было шума и страстной лжи пущено в ход, я честен и чист от всякого оттенка грязи, но для того, чтобы Вас успокоить, ибо невозможно, чтобы, видя и слыша столько упорных и настойчивых и даже правдоподобных обвинений против меня, которого Вы не можете считать себе совсем чужим, – обвинений, подкрепляемых еще ссылкою на семью, – невозможно, говорю я, чтобы Вы не испытали известное нравственное колебание и не близки были бы к вопросу: да в кого же верить, наконец*.

Это ужасный возглас, когда он вызван наговорами на человека, которого 26 лет Вы считаете честным, и еще ужаснее потому, что этот наговор сделан человеком, который 27 лет уважал меня и выдает себя за Вашего вернейшего советника!

Вот почему я с убеждением говорю, П[обедоносце]в нехорошее дело делает, и я его отсылаю к Божьему суду за это! Ваше дело само по себе тяжелая деятельность; время чревато затруднениями, и если к этому под предлогом преданности прибавлять наговоры на людей, честно преданных Вам, то неужели это облегчает Вам Ваши тяготы… Ненавистью человека запятнать не трудно, а кого он с любовью к Вам приблизил, пусть скажет. Я по крайней мере держался долга не возбуждать в Вас подозрения или недоверия к преданным Вам, потому что считаю это подлостью, и неужели тот же Поб[едоносце]в может быть уверен, что в его действиях нет многого, что такую же ненависть, как его ко мне, могло бы вызвать на наговоры против него еще более злые.

Но зачем их делать? Пусть лучше польза от каждого будет полная, а то, против чего в Ваших интересах надо возвышать голос, не проще ли без наговоров на личность высказывать как мнение и отдавать на Ваш суд. У каждого человека есть грехи и слабые стороны, но раз он честен, зачем ему мешать быть посильно полезным Тому, Кому он святит все свое существо?