Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

– Знаю, – отвечает Плеве, – за ваши статьи по лесному вопросу.

– Да что же в них было даже в оттенках преступного, все они написаны языком вежливым, деловым.

– Да и не в языке дело, а в том, что вы вступаете в единоборство с министром и опровергаете его официальными данными и не хотите сказать, откуда их берете. [М. Н.] Островский, разумеется, рвет и мечет и пристает к гр. Толстому; гр. Толстой, чтобы не иметь вид лицеприятного судьи относительно вас, и не желая в то же время вас слишком обижать, придумал этот вид кары, не особенно тяжкий и непродолжительный.

– Да ведь я ничем не нарушил ни законов о печати, ни правил вежливости и приличия, тут и самая маленькая кара является несправедливостью и произволом.

– Может быть, но дело вот в чем; я с вами буду откровенно говорить. Вы и ваша газета в совершенно исключительном положении. Вы создаете щекотливое положение и имеете дело с болезненною струною наших государственных людей. Вы очень хорошо знаете, как не мил им был Катков именно тем, что он по всякому вопросу вступал в единоборство с самим министром. Катков умер. Министры успокоились. Являетесь вы и ваша газета, и начинается именно то, из-за чего министры так не терпели Каткова. Затем не скрою от вас и того, что вы их не разубедите в том, что ваш газетный дневник читается там, где они очень желали бы, чтобы он не читался, потому что в этом дневнике вы говорите домашним языком очень часто о таких вопросах, о которых они говорят официальным языком, и подчас выходит между обоими языками разноречие. А из этого разноречия выходит, что министры говорят про вас, что вы на них сплетничаете в дневнике «Гражданина». Все это вместе очень понятно делает их крайне чувствительными к вашей газете, и мысль, что вы хотите воскресить предания Каткова – очень понятно им не дает покоя. Они и пристают к графу, и требуют, чтобы вы не имели привилегированного положения. Граф не отрицает ваши заслуги и ваше направление, но ведь ему нужно и министрам не делать неприятности отказом.

– Да, – перебил я, – но позвольте, тут большие неверности: я именно никакого привилегированного положения не ищу, и именно потому то, чтобы отнять право меня винить в том, я радикально изменил свой язык и ни разу не позволил себе ни одного увлечения. Мало того, как только является сомнение, напр. в вопросах иностранной политики, или я обращаюсь к Зиновьеву, или к самому [Н. К.] Гирсу, чтобы именно не подражать Каткову. Но требовать от меня, чтобы я говорил языком тех газет, которым все равно, сегодня говорить за правительство, а завтра за анархистов – если бы могли – это немыслимо. Ведь какими бы ушатами помоев меня не обливали, я все-таки остаюсь чем был и всегда буду, князем Мещерским, пишущим по убеждению, а не по заказу.

– Совершенно верно; но все-таки я бы на вашем месте писал более объективно и старался гусей не дразнить.

– Вот это так, – говорю я, – я и буду стараться гусей не дразнить, но откровенно скажу вам, вряд ли они этим удовольствуются. Им не язык «Гражданина» ненавистен; им ненавистен факт существования «Гражданина», органа, которого не купишь и не испугаешь, орган[а], который за ними не ухаживает и говорит правду не против правительства, а за правительство !

В этом, увы, все! Наши сановники а ла Островский, Победоносцев и К ияпредпочитают газеты, говорящие против правительства, потому что тогда, обличая их, они могут дешевым образом свидетельствовать о своей преданности. А когда газета говорит за правительство , по убеждению, они ее не терпят, потому что иногда случается, что эта газета доказывает, что они не честно преданы правительству, обманывают правительство и так далее. Тут уже приходится защищаться от обвинений, а не хвастаться преданностью, и понятно, что лучшим оружием тогда является или такую газету преследовать, или такого редактора топить всеми средствами.

Во всяком случае, вынес из свидания с Плеве тяжелое нравственное впечатление. Сам по себе он мне всегда претит, так и пахнет он него кривдою и нечистотою Молчалина [830]и иезуитизма в одно и то же время, а с другой стороны пришлось припомнить [А. А.] Татищева, бывшего пенз[енского] губ[ернатора], а теперь сенатора, который после вечера, вчера проведенного en famille [831]у графини [С. Д.] Толстой, вынес убеждение, разговаривая с Толстым, что его уже нет, он повторяет со слов последнего говорившего ему о деле, а так как всего более говорит ему Плеве, то всего чаще он говорит словами или, вернее, мыслями Плеве.

Будь другой на месте Толстого, неужели он убоялся бы Островского или другого? Не хочу, мол, подвергать наказанию газету, которая стоит твердо и честно за те принципы, которым вы и я служим одинаково… Ну, не нравится вам его поединок с вами, сами как-нибудь с ним переговорите, но мне налагать кару на газету, когда я знаю, что она единственная теперь в России неподкупная и преданная, – только потому, что вам не нравятся ее статьи по лесному вопросу – неприлично. Это значит ронять достоинство правительства и бить себя самого.

И ответь так министр внутрен[них] дел Островскому вместо того, чтобы издавать кару на «Гражданин», когда все знают, что газета эта вот 14 лет ратует за Самодержавие и за Церковь, это по-моему – именно подрывает правительство. Это придает вид, что правительство само не знает, кто за него, кто против него, бьет всех, сегодня одного, завтра другого, и все смущаются. А смущения и уныния без того в России довольно. В провинции когда прочтут о каре, постигшей « Гражданин », без объявления, почему, непременно все преданные люди будут глубоко смущены, ибо там верят твердо, что «Гражданин» есть орган, стоящий за правительство в самом искреннем, высоком и священном значении этого слова. А, право, теперь смущать не надо. Уже без того со всех сторон пишут и говорят об упадке духа и о бездействии правительственного авторитета. И когда в минуты ожидания мер от Минист[ерст]ва внутр[енних] дел для восстановления порядка и для поднятия духа, является вдруг мера того же министра внутренних дел против единственной газеты, которая без дипломатики и без иезуитизма, а прямо и твердо отстаивает и меры этого министра, и обаяние Власти, тогда, легко понять, что всякий должен спросить себя и других: да что же это значит, министр внутренних дел бьет по своему органу и терпит всякие косвенные подкопы под себя и порядок в других изданиях?

Радуюсь за Государя. Посреди множества тяжелых забот и невеселых минут, переживаемых Им изо дня в день, Его сердцу не могло не быть большою отрадою – узнать, какое глубокое и прекрасное впечатление произвел Его Первенец на окружавший его в лагерной обстановке мир. Это был первый шаг Его собственной жизни, первая поверка полученного им воспитания. Этот первый шаг делался на почве, правда, не трудной, на почве лучшего по составу гвардейского полка, но дело в том, что и на этой легкой почве были обычные жизненные трудности и своя доля искушений, посреди которых приходилось молодому Цесаревичу проявлять свою собственную личность, и подчас и инициативу.