Поль Дюран-Рюэль - Воспоминания торговцев картинами

Ренуар, слушавший безразлично, как бы с отвращением махнул рукой при последнем названии.

– Но у Виктора Гюго очень красивые стихи…

– Очень может быть, что Гюго гениален, но меня удручает в этом человеке то, что он отучил французов говорить просто… Габриэль, непременно сходите завтра в магазин и купите мне «Графиню Монсоро». – И, обращаясь ко мне, Ренуар добавил: – Какой шедевр!.. Помните главу, где Шико благословляет процессию…

– Мсье! – вдруг вскрикнула Габриэль. – Вот книга Александра Дюма!

Лицо Ренуара просияло. И Габриэль торжественно объявила:

– «Дама с камелиями»!

– Никогда! – возразил Ренуар. – Терпеть не могу все, что создано сыном, а эту книгу особенно. У меня всегда вызывала отвращение эта сентиментальная шлюха!

В Эсуа, на родине его жены, у Ренуара был небольшой дом, в котором он проводил самые жаркие летние месяцы. Какие прекрасные мгновения подарило мне это жилище, представлявшее собой старый крестьянский дом с толстыми стенами, окруженный фруктовым садом!

Один из его друзей удивлялся, что с наступлением осени художник не спешил возвращаться в Париж, откуда он должен был ехать на юг, где из-за своих недугов проводил зиму.

– Что вы хотите? – отвечал ему Ренуар. – Сидя возле доброго очага, я не испытываю потребности вновь вернуться к центральному отоплению. Здесь у меня отличные масло и хлеб, каких не сыщешь в Париже. И потом, приятное местное вино…

Я до сих пор помню это вино, а также коньяк, который не уступал старым маркам арманьяка.

Что мне особенно нравилось в Эсуа, так это река Урса, которая придавала ландшафту столько очарования. Ренуара, когда он уже не мог ходить, часто относили на ее берег.

Во время своего пребывания там я справился о местных достопримечательностях. Мне тут же стали расхваливать могилу бывшего владельца магазинов «Лувр», майора Эрио. Последний страстно мечтал всю жизнь о роскошной и оригинальной могиле. Майор Эрио, который претендовал на то, что у него есть воображение, колебался между двумя проектами: пирамидой и усеченной колонной. Но он умер прежде, чем успел принять окончательное решение, и семья почла себя обязанной исполнить его желание. По зрелом размышлении родственники решили соединить в одно целое оба проекта усопшего: пирамида была урезана в середине, и на этой глыбе установлено что-то вроде обелиска. В надписи на одной из граней перечислялись основные достоинства майора и сообщалось о том, что его брат, благодаря которому воздвигнут сей мавзолей, является кавалером ордена Почетного легиона. В тот день, когда мне показали это произведение искусства, я увидел пожилую крестьянку, преклонившую колени перед могилой. Поднявшись, она прошла мимо меня, и я спросил у нее:

– Майор Эрио был вашим родственником?

– О нет, мсье, что вы!

– Тогда почему вы молились на этой могиле?

– Видите ли, никто сюда не ходит, поэтому, закончив собирать траву для кроликов, я читаю здесь «Отче наш» и «Богородице»…

Как могло случиться, что такой богатей был всеми забыт?!

Я хорошо знал Альбера Бенара. Это было время, когда импрессионисты боролись за свое место под солнцем – и какое скромное место! Это была эпоха, когда Теодор Дюре, одним из первых выступивший в их защиту, обратился к официальным художникам с нижайшей просьбой поддержать его друзей:

– Вы гости, сидящие за большим столом, мы не просим, чтобы вы посадили нас за него; позвольте нам только поставить рядом небольшой столик…

Бенар сразу же завоевал расположение публики. Надо признать, что он обладал незаурядным даром композиции, и благодаря его жизнерадостному сочному цвету и кажущейся смелости художника приняли те, кто считал отсталыми официальные салоны, но кого пугала чрезмерная свобода импрессионистов. Последние, в свою очередь, считали себя вправе обвинять Бенара в том, что он слишком ловко воспользовался их открытиями. Дега выразил это остроумной шуткой: «Он летает на наших крыльях».

Верно, что Бенар был донельзя скованным в искусстве. Однажды, находясь в его мастерской, я остановился возле «Поцелуя» Родена.

– Вам это нравится? – спросил у меня Бенар и, поскольку я замялся, добавил: – Создается ли у вас впечатление, что эти люди занимаются любовью?

– Еще бы!..

– Ну-ну! Вы же видите, что это модели, застывшие в определенных позах…

Я дважды удостоился чести принимать у себя за завтраком Бенара.

В первый раз – по случаю моей «Премии художников» (Бенар был одним из членов жюри). Его кандидатом был Поль Валери, за которого, впрочем, проголосовали все. Во второй раз – в связи с выдвижением кандидатуры Жоржа Руо в академики.

Последнего задержала в Швейцарии болезнь, и я пригласил самых разных людей, чтобы показать им некоторые из его произведений. После того как я выставил перед ними определенное количество картин, Бенар отвел меня в сторону и сказал:

– Покажите мне поскорее работы Руо, так как я должен уйти.

– Но именно «руо» вы только что видели!

– А, прекрасно!..

Надо сказать, что в этот день Бенар выглядел очень озабоченным. За столом его соседка, желая пробудить в нем приятные воспоминания, заговорила о женщине, которую мэтр знал уже сорок лет и к которой, как было известно, испытывал особую привязанность.

– У нее очень красивый нос, – сказала дама.

На что Бенар ответил:

– Вы думаете, женщине достаточно иметь красивый нос?

Несколько раз я навещал Бенара в день его приемов, в воскресенье после полудня. Я заставал художника сидящим в кресле в окружении дам, которые оказывали ему всяческие знаки внимания. Другие гости тихо беседовали, сбившись в небольшие группы. Создавалось ощущение, что перед вами старый вельможа, окруженный своей немногочисленной свитой. В центре мастерской на мольберте стояла большая картина – портрет кардинала Мерсье в полный рост. Кто-то сказал: «Удивительно, что это полотно до сих пор не приобрел ни один из наших музеев». Бенар скромно ответил: «Люксембургский музей отказался его принять, мне сказали, что холст чересчур велик. Когда-то все места отдавали старикам, а сегодня – молодежи».

Бенар весьма охотно согласился написать предисловие к моему изданию «Неведомого шедевра» Бальзака с иллюстрациями Пикассо. В связи с этим могу сказать, что кое-какие композиции Пикассо, который, как и Энгр, должно быть, «обладал несколькими кистями», на сей раз как нельзя полно отвечали представлениям о чистой классике. Когда я пришел к Бенару, чтобы поблагодарить его за сотрудничество, меня провели в небольшую комнату, где он был один. Я не обнаружил там того своеобразного сияния, которое художник излучал в мастерской в окружении своих почитателей. Передо мной был человек, выглядевший на свои годы и сам себе казавшийся в тягость. В тот момент, когда я вошел, он, сдерживая зевоту, отложил книгу, которую держал в руке. Я выразил ему свое восхищение работой Тьеполо, висевшей на стене, он посмотрел на меня с довольным видом, но, кажется, я уловил в его взгляде что-то вроде насмешки. Когда после его смерти коллекция художника была выставлена на аукционе, я понял причину той легкой иронии. Картина, которой я, впрочем, продолжал восхищаться, действительно принадлежала кисти Тьеполо. Но это был не знаменитый автор «Поклонения волхвов», а его сын – Джандоменико.