Анатолий Краснов-Левитин - Рук твоих жар (1941–1956): Воспоминания

Пошла тетка, мать Бориса. Перебрав формуляры, сержант в фуражке с голубым околышком — чекист — сухо произнес: «Расстрелян».

В октябре стали появляться первые умершие с голоду. Знакомая отца, жена адвоката, работала в загсе, сообщила: умирает 30 тысяч человек в день.

В это время в Ленинграде помимо постоянных 3,5 миллионов человек была заперта 500-тысячная армия, и эвакуированных из Новгородской, Псковской и других областей не менее миллиона, — всего пять миллионов человек.

Я был бодр, энергичен. Дора Григорьевна, которая все время работала в детском саду, потом в военном госпитале библиотекарем, острила: «Пожар способствовал ей много к украшенью. Война пошла вам на пользу. Вы стали стройным, похудели и к тому же получили новую тему для разговоров». Увы! Схватила и меня за горло война. В ноябре.

Началось, по обыкновению, с моей растяпистости. 3 ноября получил карточки в школе. Получил, положил их в книжку, книжку оставил на столе в учительской, в голову не приходило, что в учительской надо чего-то остерегаться. Потом взял книжку, сел в автобус, автобусы еще ходили. Раскрыл книжку — карточек нет.

Вернулся в школу, к директору: «Серафима Ивановна, у меня пропали карточки». — «Как, где?» — «Я не знаю, положил их в книгу, книгу оставил в учительской, карточек нет». — «Вы с ума сошли, школа полна посторонних. В школе же районный пункт на случай химического нападения. Учительская — проходной двор».

Так или иначе — я без карточек. Возобновить их немыслимо. Правда, в конце концов все-таки возобновили, но когда? 24 ноября. Двадцать дней не имел во рту ни крошки хлеба. Отцу и мачехе сочинил успокоительную версию, что, якобы, меня в школе кормят обедами. Чтоб их не смущать, утром уходил из дому. Спасала картошка. Утром съедал три-четыре сырых картофелины, запасы еще оставались, мешок съеден еще не был. И вечером картошка.

Сырые картофелины казались необыкновенно вкусными. Никак не мог понять, зачем их варят. День проводил у Бориса. Когда обедали, уходил в комнату Бориса, чтобы не смущать семью. Похудел, конечно, страшно, но чувствовал себя бодро и хорошо. Настоящее горе наступило в декабре.

В декабре остановились трамваи, перестал действовать водопровод. Все улицы были завалены трупами. Когда человек умирал, его закутывали во что-то синее, зашивали лицо, выносили на улицу, клали на снег. Раз в неделю ездила особая машина, так называемый «бесхоз». Подбирала трупы.

За водой ходили на Неву, черпали воду в проруби. Ходили с крынками, чайниками, — ведро донести сил не было. В домах дикий холод. Пилить, рубить дрова сил не было. Появились диковинные кушания — студень из столярного клея. Клей из кости, значит, некоторое количество питательных веществ там есть. Мачеха, Екатерина Андреевна, делала этот студень.

У нас уцелел старый хороший столовый сервиз. И вот картина. Сидим мы с отцом за столом. Перед нами хорошие голубоватые тарелки. Мачеха подает в великолепной фарфоровой компотнице (белой с затейливыми синими цветами на белом фоне) студень, красивый, эффектный. Едим серебряными ложками, едим — и никакого эффекта. Кажется, что ты ешь воздух, ни малейшего насыщения, вываренная кость в клею — это, видимо, 5 % от настоящей кости.

Другие готовили суп из ремней. Так дожили до 12 декабря. А 12-го иду по Невскому, навстречу мой товарищ по аспирантуре Сегеди. О нем я уже упоминал выше, ловкий парень. В сентябре-октябре ходил по лестницам и убивал кошек. С очень темными связями. Встречает меня: «Левитин! Хотите сегодня пообедать? А потом карточка первой категории. Будете получать 250 граммов хлеба». — «Еще бы! А как это сделать?» — «Надо стать донором, отдать 250 граммов крови». — «А где?» — «Против Николаевского вокзала, на углу Знаменской площади и Гончарной улицы. Институт переливания крови».

Лечу, как на крыльях. Около углового дома огромная очередь, истощенные люди, которые хотят отдать свою кровь. Иду со двора, как указал мне Сегеди. Вызываю заведующую, говорю о своем желании отдать кровь, от денег отказываюсь. После краткой процедуры берут кровь. Царственный обед — суп с лапшой, фасоль с картофельным пюре, чай с ломтиком белого хлеба.

Прихожу домой. Сообщаю радостную новость, что теперь буду и получать карточку первой категории, буду вас всех кормить. С отцом истерика. Старик плакал, как ребенок. «Ты с ума сошел. Кровь же — это не старые штаны, которые ты продавал, будучи студентом (был такой грех). Это же невосстановимо». Пришел Борис. Узнав о моем приключении, тоже ахнул.

С этого момента и начались мои мытарства. Прежде всего карточку первой категории оказалось получить не так просто, бюрократия осталась такой же, как до войны. Сначала надо пойти в школу у Московских ворот, от моего дома 12 километров, по морозу при страшном, обжигающем, пронзительном питерском ветре. Сдать карточки второй категории, получить справку о том, что карточки сданы, затем справку отнести в Институт Переливания Крови — от нашего дома шесть километров. Затем снова пойти в школу — опять 12 километров. И только через несколько дней снова прийти за карточками.

Во время всех этих походов стал ощущать нечто странное по телу проходит холодная волна, и вот она у шеи, потом ниже по спине, ниже к ногам.

Вечерами страшная слабость. Бывало, сижу в гостиной у стола Мигалка, так называли небольшие лампочки с керосином, уже потухла. Голос отца из соседней комнаты; «Что ты там делаешь? Почему не ложишься?» Отвечаю: «Сейчас». Чтобы дойти до моей кровати, нужно сделать несколько шагов, не могу, не в силах. Наконец поднимаюсь, ложусь. Утром не могу заставить себя встать. Наконец встаю, подхожу к зеркалу. У нас сохранилось высокое, во всю стену от пола до потолка, зеркало. Смотрю и невольно улыбаюсь. Один день: раздуло всю правую щеку, точно флюс. На другой день — другая щека. Ноги, как колоды, не влезают в ботинки, страшно подниматься по лестнице, опираюсь на палку, вывезенную отцом с Кавказа. На палке надпись — «Сочи». Так дожили до Нового года.

1 января 1942 года. Утром, игриво, с нарочито легкомысленными интонациями: «Сегодня я по случаю Нового года решил себя побаловать. Буду лежать весь день». Отец взглянул пристально и все понял. Ушел и привел, откуда-то раздобыв, старого забулдыгу врача. Этот меня осмотрел. Отец угостил его вином. У нас оставалась бутылочка еще с мирных времен. Врач, прощаясь, сказал: «Надеюсь на вашу молодость».

Все-таки встал, хотя и с трудом. В Сочельник отправился ко всенощной. Стоял всю всенощную до конца, даже, вспомнив детские времена, немного прислуживал: держал склянку с елеем во время елеепомазания.

Возвращаясь от всенощной, совершил один из самых дурных поступков, которые были в моей жизни. Проходя по Университетской набережной, увидел хорошую набожную старушку, сидящую в амбразуре окна Она сказала, что идет из церкви, просила довести до Восьмой линии. Остановился, подумал, сообразил. До Восьмой линии два километра. Поклонился, развел руками, прошел мимо. Твердо знаю, прошел в этот миг мимо Христа. На другой день опять, как в день Нового года, не могу подняться. Собирался к обедне, не смог. Господу не надо тех, кто проходит мимо. С этого времени не поднимался. Трудно поднять голову от подушки, трудно шевельнуть рукой. Лежу целый день в гостиной. Хрустальная люстра павловских времен, кожаные диван и кресла, ковер, на стенах гобелены — придворная охота в Версале. Тихими, верными шагами в комнату входит смерть.