Анатолий Краснов-Левитин - Рук твоих жар (1941–1956): Воспоминания

Но женщина стоит в уголке спокойно. Глянули, перестали обращать внимание. Подходит к прилавку женщина лет сорока пяти, в платке, работница, видимо, мать семейства. Получает хлеб по шести карточкам. Это около килограмма, довольно большой кусок. И стоящая в уголке вдруг прыжком бросается вперед, выхватывает у женщины хлеб, сует в рот. Та в ужасе, семья остается без хлеба, отталкивает. Сумасшедшая падает на каменный пол, ее поднимают, усаживают на скамейку около зеркала. Шляпка сбилась в сторону. Дикие глаза на истощенном лице. Ничего не видит и не слышит, лишь тянется к хлебу. Кто-то отломил крохотный ломтик, дал ей. Бросилась на хлеб, жует, смотрит дикими глазами, в лице ничего человеческого. Кажется невероятным, что это дикое существо кого-то любило, было ребенком, чему-то училось.

Другой раз иду вечером по Исаакиевской площади. Затемнение, но по небу шарят прожекторы, светло, как днем. Навстречу мальчик лет десяти, шагах в тридцати, шатается. Первая мысль: пьяный. Дальше недоумение: в десять лет? Да и где он мог достать вина? Иду навстречу. Бледное, ни кровинки, детское лицо в веснушках перекошено мучительной гримасой. Шатается, старается удержать равновесие, вдруг падает прямо на снег. К нему подбегают, наклоняются. Мертв. Белесые брови, слегка вздернутый нос; видимо, парнишка из рабочей семьи.

Бывали квартиры, ленинградские коммунальные квартиры, битком набитые народом, в которых не осталось в живых ни одного человека, все комнаты пустые. Во многих лежат мертвецы. Есть мародеры, но мало, вещи ничего не стоят.

Как-то раз я пробовал вынести на рыночек около Сенного отрез материи, который купил себе на костюм перед войной. Носил по рыночку час, смеялись в лицо; зачем нам ваше тряпье?

Вышел из стационара, понял: через месяц свалюсь опять. Надо уезжать. С отцом отношения в это время очень испортились. У него всегда был тяжелый характер. Сейчас стал совсем невыносимый. Жить вместе стало невозможно. Жил у Александры Фроловны, матери Григорьева, спал в постели Бориса, домой заходил лишь раз в два-три дня. Дора Григорьевна была на казарменном положении, работала в госпитале. Отец благодаря своим связям имел кое-какие льготы, мачеха в это время тоже работала сестрой в госпитале. Отец понимал, что уезжать надо, но все тянул и не решался бросить квартиру.

Наконец я, после одной ссоры с отцом, пошел на Садовую, где был эвакуационный пункт. В это время Ладога замерзла, и из Ленинграда началась массовая эвакуация. Поставил отца перед свершившимся фактом. Срок отъезда был назначен на 23 марта 1942 года. Стояли сильные морозы. Дул пронизывающий ветер с Невы. Лишь днем, в два-три часа дня, немного пригревало солнышко, напоминало о весне. С крыш тогда начиналась капель.

22 марта (по-старому 9 марта) — День Сорока мучеников. По уставу в этот день служится литургия Преждеосвященных Даров. С утра пошел в Николо-Морской собор, причастился. Причастников было несколько тысяч человек. Вид у меня был такой жалкий, что, когда отходил от Чаши, какая-то женщина протянула мне ломтик хлеба. 23 марта утром отправились с мачехой, Екатериной Андреевной, на вокзал. С отцом прощание было тяжелое, оба плакали. Потом взвалили на саночки мои вещи. Вместе с мачехой по набережной через мост, по Петроградской стороне, на Финляндский вокзал, последний путь по местам, знакомым с детства. В шесть часов вечера сел в переполненный поезд. Простились с мачехой. Поезд тронулся.

Когда мне было восемь лет, дядюшка Романов поставил нас с двоюродным братом Жоркой у двери и на двери отметил метку нашего роста, а потом каждый год измерял, насколько мы выросли, и все ставил метки. И сейчас, верно, еще целы метки в нашей бывшей квартире на Васильевском острове в Питере. Так измерял я всю жизнь свой рост по Христу.

О христианстве за 2000 лет написаны горы книг, от святоотеческой литературы до Владимира Соловьева, Бердяева, Булгакова, Шардена; от первого «научного» опровергателя христианства Цельза до Штрауса, Древса, Фрезера; памфлетистов: от Гольдбаха до Ярославского и «блудливого» Демьяна; философских оппонентов: от Бруно Бауэра до Фейербаха, от Ницше до Энгельса; апологетов: Татиана, Афеоногора до протоиерея Павла Светлова. И все же, что такое христианство? Так и осталось невыясненным. Никто не может это определить.

У Метерлинка в «Сестре Беатрисе» монахиня в самый страшный момент своей жизни, в ответ на призыв к покаянию, молит Христа простить ее за то, что она смотрела на Него, как на «чужого, далекого Бога». У Бьернсона пастор говорит, что христианство — непрерывное чудо или его нет вовсе.

Я это узнал в годы странствий, выброшенный из родного города, из всех привычных условий жизни. Ни в какую колею я с тех пор так и не попал. Но Христос рядом, ближе всех. Как говорит святой Афанасий Великий: Он ближе ко мне, чем я сам.

И чудо. До сих пор. Чудо Божьего избрания. Рука Божия всегда, везде и повсюду.

Он мог бы избрать человека, обогащенного талантами, знаниями, умом. Он избрал человека среднего, ничем не замечательного, обыкновенного школьного учителя. Он мог бы избрать человека праведного, чистого, святого.

Он избрал человека слабого, запятнанного многими грехами.

И чудеса на каждом шагу, — каждый день, спасение от неминуемой гибели, от бед, от ненависти людей — всяких, от чекистов до реакционеров-мракобесов.

Когда я выехал из Питера, шел мокрый мартовский снег, и все мои скитания отождествляются со снегом. Под снегом простоял жизнь, стою и сейчас. В странствиях до конца.

И вот я еду в переполненном вагоне по направлению к Ладоге. Люди сидят, тесно прижавшись друг к другу. Вши бродят сотнями. На них никто не обращает внимания.

Поезд еле двигается, останавливается через каждые полчаса. Только на другой день, в два часа дня, прибыли к Борисовой Гриве, — это на берегу Ладоги. В обыкновенное время путь до Ладоги — два, два с половиной часа. Выходим усталые, помятые. Нас быстро сажают в автобусы. Через Ладожское озеро.

Лед крепкий, как железобетон. Ни в ту, ни в другую сторону берегов не видно. Ледяные просторы. Через два часа мы проехали «дорогу жизни», как называют питерцы этот путь.