Анатолий Краснов-Левитин - Рук твоих жар (1941–1956): Воспоминания

Угроза осуществилась через год. Пришла пора Анатолию Силычу освобождаться. Освободился, все честь честью. Но поезд на глухом полустанке останавливается только один раз в сутки, в 4 часа дня. Переночевал у друга. На другой день пошел к поезду, взял билет. Перед самой посадкой на поезд, на перроне, к нему подошли, задержали. Арест. Новое следствие. Ему инкриминируется статья 58–10 — агитация против советской власти.

«Агитация» выразилась в том, что однажды, сидя в парикмахерской, когда громкоговоритель хрипел и издавал какие-то нечленораздельные звуки, он сказал, что немецкие радиоприемники — хорошие. Восхваление капиталистической техники. Снова десять лет. И привезли его в Кодино.

Жизнь пройдена. Впереди пустота. Полная безнадежность. Но судьба подарила старику в дни заката последнюю радость. Попала к нему в стационар Шурочка — девушка из Мурманска, девятнадцати лет. Когда в Мурманске были английские офицеры, она увлеклась одним из них, — начался несложный роман девчонки с иностранцем. Пока офицер находился в Мурманске, все было хорошо. Но он уехал. И Шурочку тотчас арестовали. Инкриминировали гнусную статью: за проституцию. И пять лет лагерей.

Привезли в Обозерку. Она заболела. И старик влюбился в нее без памяти. Шурочка тоже его любила. У нее, видимо, было к нему смешанное чувство, как к отцу и как к мужу.

Вскоре она освободилась. Осталась в Кодино. Анатолий Силыч виделся с ней урывками.

Помню, однажды приходит Силыч в лабораторию, говорит Катюше, вольной лаборантке: «Передайте Шурочке», — и дает ей дамские туфли, купленные на последние арестантские гроши, скопленные с огромным трудом. Катюша, по-женски:

«Спасибо, доктор, передам. А между прочим, Шурочка была вчера у нас в доме, в соседней квартире».

«Она, верно, заходила к подруге».

«Да, к подруге. Но подруга дома не ночевала, была на дежурстве. Ночевала Шурочка. Всю ночь мне не давали спать. Все время какие-то стоны, поцелуи, чей-то мужской голос».

Старик молча выходит. Появляется через десять минут. «Дайте мне туфли».

«Зачем, доктор?»

«Я хочу их изрезать ножницами».

«Ах, что вы, что вы, доктор!..»

И с необыкновенной готовностью протягиваются туфли.

Силыч лезет в карман, вынимает две шоколадные конфеты, принесенные из ларька, кладет их в туфли и протягивает туфли Кате:

«Передайте!»

«А, вот как вы, доктор, вот как…» — говорит Катя, позеленев от злости.

«Да, так. Какие претензии я могу предъявить этому ребенку?

Я могу быть ей лишь благодарен за то, что она хоть немного скрасила мой закат».

И ведь неплохая была женщина Катя. И сама имела много романтических приключений. Но что поделаешь, женщина.

Проходит недели три после этого инцидента. Рано утром я, по обыкновению, измеряю температуру. Силыч в качестве врача в 5 часов утра пошел в столовую проверять качество пищи.

Вдруг в 6 часов он входит в перевязочную, говорит:

«Скажите, пожалуйста, где здесь моя комната?»

Я выпучиваю глаза. Комната его рядом с перевязочной.

«Что с вами, Анатолий Силыч?»

«Не знаю, не могу найти свою комнату».

Беру его под руку, отвожу в его комнату. Усаживаю. Вижу: что-то с ним неладное. Лицо красное, одутловатое, глаза бессмысленные. Дышит тяжело.

Бегу за вольными врачами. Они собрались на комиссию. С Силычем оставляю санитара.

Приходят врачи, констатируют парез. Это инфаркт в слабой степени. Укладываем Силыча в кровать. Пичкаем лекарствами, делаем уколы.

Проходит два дня. Санитар мне говорит:

«Мануилыч! За зоной в окне стоит Шурочка, спрашивает о здоровье Силыча. Пойдите, поговорите с ней».

Иду. Рядом с лагерем пятиэтажный дом. Туда-то на последний этаж и забралась Шурочка и смотрит в лагерь. Кричу ей о здоровье Силыча несколько слов. А потом возвращаюсь в стационар. Говорю:

«Ну, Силыч, говорил сейчас с вашей Шурочкой».

«Как, где?»

«Да она стоит сейчас на лестнице соседнего дома».

Что тут сделалось с Силычем! Вскочил, как мальчик, побежал в одном белье. Санитар за ним с халатом. На ходу надевая халат, добежал до запретки, увидел Шурочку, машет ей рукой, кричит.

Караульный на вышке начал стрелять вверх. Шурочка удалилась.

Исстари принято смеяться над старческой влюбленностью. Влюбленный старик — это излюбленный персонаж всех на свете опереток. И только Голсуорси в своей «Саге о Форсайтах» создал поэму о старческой любви. Как он прав!

После пареза Силыч лишь числился врачом. Работать не мог. И в это время — новая неожиданность. Он разыскал свою пропавшую дочь. Было это так.

Один из наших врачей, заключенный, попал на дальний этап, куда-то в Якутию. Там встретил в лагере заключенную — Веру Анатольевну Христенко. Он спрашивает:

«Ваш отец врач?»

«Да».

«Знаете ли вы, где он?»

«Нет».

Оказалось, что дочь после оккупации города немецкими войсками была переводчицей у немцев. После возвращения советских войск была арестована, получила 25 лет лагерей за «измену родине». Мать потерялась еще при оккупации города немцами.

Узнав это, соорудили общими силами дочери передачу. Шурочка ей отослала. В дальнейшем вся переписка шла через Шурочку. Переписка между лагерниками была воспрещена.

Между тем Силыч написал жалобу. Начались времена более либеральные, после смерти Сталина кое-кого освобождали.

Летом 1953 года меня угнали в другой лагерь (об этом речь впереди). Уезжая, тепло простился с Силычем, обнялись и поцеловались. Он мне сказал: «Желаю вам того, что вы сами себе хотите». Должен сказать, что пожелание это исполнилось.

А дальнейшая судьба Силыча такова. Целые дни, с утра до вечера, сидел он у окна своей каморки и смотрел вдаль, ожидая, что придет постановление о его реабилитации.

Весной 1954 года ему разрешили под каким-то предлогом сходить за зону. Он навестил Шурочку. Пришел домой. Ночью, во сне, умер. А наутро пришла реабилитация.

Хоронили его как вольного. Долгое время Шурочка, вышедшая замуж и переехавшая в Мурманск, каждый год летом приезжала к нему на могилу.

Такова сентиментальная повесть, рожденная самой жизнью.

Как-то в начале марта я сидел в лаборатории Евгения Львовича. Неожиданно входит санитар-эстонец, говорит: «По радио сейчас передавали: Хозяина разбил паралич».

Так мы узнали о предсмертной болезни и смерти Сталина.

Дальше было все так же, как везде. Жадно слушали сводки о состоянии здоровья человека в серой шинели, шли все время «между страхом и надеждой». И наконец 5 марта. Конец.

Конец ночи. Конец эпохи. У всех было какое-то ошеломленное состояние. Обрушилось.

Совершилось. Начало нового. Рождение новой эры.

Слишком, много было связано с этим зловещим именем. Вся жизнь, двадцать пять лет, прошла под его знаком. Все мы были детьми, когда началось его правление. И потом двадцать пять лет, целая жизнь.