Анатолий Краснов-Левитин - Рук твоих жар (1941–1956): Воспоминания

«Было такое дело».

Через десять минут меня зовут к старшему надзирателю. Иду. Перед надзирателем стоит Дианов. Старший надзиратель:

«Я знаю, что с вас сегодня сняли крест. Кто снял?»

Я, показывая на Дианова:

«Спросите его».

Дианов: «Да, да, я снял с вас крест».

И тут выясняется следующее. Мельников прямо от меня пошел в барак к Дианову и избил его до полусмерти. Тот сразу же побежал на вахту жаловаться. Это был его стиль: сам напаскудит, а потом бежит жаловаться. Так было постоянно. В конце концов, он так озлобил против себя блатных, что те решили его прикончить. И жребий выпал на некоего Цейтлина.

Это был хороший, безобидный парень, портной из какого-то украинского местечка. С блатными его связывало лишь одно: он был страстный картежник. Играл напролет все ночи. Проигрывал с себя все, что только можно проиграть, вплоть до брюк и кальсонов. Однажды проиграл Дианова. Ему выпало на долю убить Кольку. Он взмолился: «Ребята, я не могу. Пусть убьет его кто-нибудь, я возьму вину на себя». С ним согласились.

Однажды, когда в лагерной столовой Колька стоял в очереди за обедом, к нему подошли и сунули ему нож глубоко под сердце. Колька с ножом в груди сумел побежать по лагерю, вбежал в кабинет к оперуполномоченному, выхватил обеими руками нож из сердца, бросил нож на стол к уполномоченному. Кровь хлынула широким потоком. Через минуту Колька умер.

Я никогда не видел, чтобы так радовались смерти человека. Он насолил буквально всем. А вину взял на себя Цейтлин, получил за убийство 10 лет. Тогда еще смертной казни за убийство не было.

Я был в это время статистиком на 4-м лагпункте. Мне пришлось составлять акт о смерти Дианова. Составил. Представил старшему надзирателю. Он прочел, сказал:

«Собаке собачья смерть».

Я ответил:

«Он сейчас перед Судьей более строгим и более милостивым, чем людской суд. Не будем его осуждать». Надзиратель промолчал.

И наконец, чтоб закончить рассказ о борьбе блатных со ссученными, еще один эпизод.

Как я сказал выше, блатных никогда не привозили на лагпункт, где был перевес ссученных и наоборот. Исключение составлял лагпункт «Северный» — штрафной лагпункт, на котором были и ссученные, и блатные.

Однажды в лесу прикончили бригадира ссученных Костю. Это был главный организатор ссученных и действительно хороший парень. И, как назло, как раз в этот день приехала на свидание к нему его мать.

Она сидит на вахте и ждет сына, а в конце дня несут его мертвого. Возмущение было всеобщим.

Бригада ссученных вошла в лагерь с топорами (что категорически запрещалось). Ворвались в изолятор, где сидел старший блатной. Прикончили его одним махом: отрубили голову. Затем ворвались в санчасть, в стационар. Убили нескольких блатных, которые лежали в палате. Затем началось Мамаево побоище.

Было так. Вбегают в барак с топорами. Команда: «Все под нары!» При этом размахивают топорами, как рапирами. Затем выводят по одному из-под нар. Суд. Кого убивают, кого бьют до полусмерти. Лишь немногим дают пощаду. Блатных застали врасплох, и они безоружны.

К нам на четверку везли раненых. Это было, как во время войны. Раненые, раненые, раненые. Суд дал ссученным демонстративно мягкие наказания: прибавил всего лишь по нескольку месяцев к их срокам. Блатные на Мехренге потерпели поражение.

Бывали побеги. Но всегда неудачные. Удачного побега я не видел ни одного. Беглеца ловили — и почти всегда приканчивали.

Как-то лежал я в стационаре рядом с девятнадцатилетним парнишкой-ленинградцем Олегом. Воришка. С пятнадцати лет пошел по этому делу. Последний его подвиг — обворовал магазин. Получил 18 лет лагерей. Есть от чего прийти в отчаяние. У меня спрашивал:

«Что, если я напишу Сталину?»

Я отвечал:

«Ну, напишешь. Допустим невозможное: попадет заявление ему в руки. Ты думаешь, помилует?»

«А что же?»

«Не думаю. Он дяденька не из добрых. Это не то, что наш брат, мягкотелые интеллигенты».

Кажется, убедил. Письма Сталину он не написал.

Затем отослали его на 12-й лагпункт. Какой-то старый блатной его сагитировал бежать. Запаслись двумя плитками шоколада в ларьке. Убежали.

Павленко, начальник лагеря, отправил погоню, дал инструкцию: «Живыми не приводите». Ему нужны были жертвы — для примера. Поймали. Старшего блатного убили с ходу. Олег бросился на колени, взмолился: «Не убивайте».

Убили в упор. Принесли на вахту, выставили трупы для всеобщего обозрения.

Составлял акт о его смерти. Было жалко.

И наконец, 58-я статья.

Тут опять ряд подразделений. Прежде всего статья 58–16 — измена родине. Это в основном власовцы или участники других военных подразделений, воевавших на стороне немцев во время войны. Большей частью люди, совершенно случайно попавшие в этот омут. Для примера расскажу биографию одного из них, который работал у нас санитаром. Со мною дружил. Знаю его биографию, как свою.

Зовут его Виктор. Родился в Новгороде. Мать — обрусевшая немка из новгородских колонистов; отец — русский, сапожник-пьяница. Рос вместе с братом моложе его на два года. Детство — кошмар. Вечно пьяный отец, скандалы, нищета. Наконец война.

Новгород в руках у немцев. Призывают всех мужчин на особый пункт, в том числе Виктора. Узнают, что мать его немка. Рукопожатие. «Поздравляем с возвращением в лоно родины». Теперь он немецкий гражданин. Мобилизуют. По росту он подходит в СС, ничего не скажешь, рослый парень.

И вот он в частях СС. Борется с партизанами. Но это ему не по душе. Объявляет себя больным. Симулирует аппендицит, отправляют на излечение в больницу на границе с Швейцарией, где ему вырезают абсолютно здоровый аппендикс.

Но отец его сапожник, и ремесло сапожника знает он с детства. Начинает чинить ботинки в больнице. Специалист незаменимый. Им дорожат. При больнице — до конца войны. Но знакомится на свое несчастье с русской девушкой из Питера.

Она здесь на принудительных работах. Женится на ней. Это для нее удача. Он ведь немецкий подданный. Все ограничения для нее разом отпадают.

Конец войны. Ничто не мешает перейти швейцарскую границу. Он в Баварии, до границы несколько километров. Но жена требует возвращения на родину, в родной Питер. У нее от него уже родился сын.

Возвращаются. Его в Питере, конечно, не прописывают. Поселяется в Новгороде. Через два года арестовывают. Двадцать пять и пять и пять. Это означает: 25 лет лагерей, 5 лет последующей высылки в отдаленнейшие местности Сибири, 5 лет поражения в правах, — словом, пожизненный каторжник.

Жена пишет ему из Питера мерзкие письма, называет его изменником родины (в Германии, когда надо было спасаться от тяжелых работ, она об этом не думала), разводится, выходит замуж вторично.

Встретились мы с ним в Кодине. Работал санитаром. Не позволялось по статейному признаку. 58–16 — изменники родины — могли работать только на общих работах. С большим трудом удерживали, выдавали за больного, в этом помогал я, старый обманщик.