Анатолий Краснов-Левитин - Рук твоих жар (1941–1956): Воспоминания

Он был прав. Лагерный врач — это судья: от него зависит, кого посылать на работу, а кого оставлять, кому какую категорию труда давать, кого можно сажать в карцер, а кого нельзя.

Павел Макарович, с его волевым, твердым характером, был рожден для этой роли; и блатные, и начальство перед ним трепетали. Не то Яковита. Видимо, и начальство это поняло, и его отправили на Пуксу в качестве врача в туберкулезный стационар.

Затем я потерял его из виду. Меня перебросили в другое отделение. Дожили ли вы до освобождения? Живы ли сейчас? Всего вам доброго, Димитрий Степанович, хороший, скромный русский человек, попавший в водоворот дьявольской игры.

За стенами стационара тоже был у меня друг; о нем разговор особый.

Фамилия его — Кривой. Павел Макарович со свойственным ему едким юмором переводил его фамилию на латинский, получалось: сипшз. Но зря. Человек это был порядочнейший, один из наиболее морально чистых людей, которых я встретил в жизни. И что всего удивительнее — единственный убежденный коммунист, которого я знал. Надо же! Всю жизнь прожил в Советском Союзе, а единственного искреннего коммуниста встретил в лагере.

Из этого, конечно, не следует, что все те многочисленные коммунисты, которых я знал в жизни, были сознательными обманщиками. Обычно это были самые заурядные чиновники, которые как будто искренне исповедовали ту религию, которая являлась официальной. Считалась бы официальной другая религия, они бы исповедовали и ее с таким же усердием и, по-видимому, искренне бы в нее верили.

В противоположность этим стандартным советским типам, мой новый знакомый был коммунистом-фанатиком, одержимым, и в то же время — хорошим и очень неглупым человеком.

Он был черновицким евреем, и звали его Шолом Абрамович Кривой. Его отец был плотник, что ему давало возможность острить, что его отец «был коллегой моего Учителя». Уже в четырнадцать лет Шолом увлекается идеями коммунизма, вступает в комсомол, и уже в это время он первый раз понюхал тюрьму.

Это было начало.

Всю жизнь он в руках сигуранцы — румынской разведки, все время по тюрьмам. Сигуранца шутить тоже не любила. Пытки. Все зубы выбиты, несколько раз срывали ногти. Закончил заключением в знаменитой тюрьме Дафтану, сделанной из каменной соли.

Про эту тюрьму рассказывали так. Однажды был убит один богатый человек. Убийц приговорили к пожизненному заключению. Вдова на свой счет выстроила тюрьму с таким расчетом, чтобы жизнь для заключенных превратилась в сплошное мученье.

Летом под лучами южного солнца каменная соль нагревается, и пребывание в этой тюрьме становится адом.

Четыре года в Дафтану. Освободился. Поехал в родные Черновицы. Там его застало завоевание советскими войсками. Четыре года в армии, на передовых позициях. Но наконец войне пришел конец. 1946–1948 годы.

И тут произошло нечто сверхнеожиданное. Советский строй оказался вовсе не таким, каким казался издалека, когда сидел в тюрьме Дафтану. Он пишет возмущенное письмо в «Советскую Украину». Начинает латинской цитатой: «Уихт а типа атептит гедаея» — «Справедливость — основа государств». А далее следует комментарий, что справедливость-то в Советском Союзе неважная, а следовательно…

На беду обучили человека в румынской гимназии латинским классикам. Ответ МГБ не замедлил. Тотчас он был арестован. В ответ на протесты реплика прокурора: «Подумаешь, там сидели, а у нас не можете?» Он — специалист по латинским классикам, ну а здесь неплохо знали логику. Пять лет и Каргопольлаг.

Чистейший человек. Никаких поблажек не искал и не хотел. Был на самых тяжелых работах. Ребята про него говорили: «Все бы жиды были такие, как Шолом, — жить было бы можно».

Были с ним вместе несколько лет. Спорили друг с другом до хрипоты, но очень любили друг друга. Дружба наша продолжалась и после лагеря. Переписывались. Когда он бывал в Москве, заходил ко мне.

Помню, однажды в его приезд зашел ко мне молодой тогда Глеб Якунин. Они понравились друг другу (столь полярные противоположности). Про Глеба было сказано: «Вероятно, таким был молодой Бухарин» (высшая похвала в устах Кривого).

Одно из его писем с моим ответом я, с его разрешения, опубликовал в Самиздате под заглавием «Переписка с другом-коммунистом». Однако на этом дело не кончилось.

В 1965 году, к моему пятидесятилетию, он прислал мне грубое письмо с упреками за мою деятельность. Я без комментариев отослал письмо обратно. С тех пор все отношения прервались. Да иначе и быть не могло. Коммунист (его восстановили в партии) в дружеской переписке с антисоветчиком — внутреннее противоречие.

Но вспоминаю о нем с любовью. Не сомневаюсь, что и он, теперь уже старик, вспоминает со вздохом наши длинные лагерные беседы.

С Кривым связан резкий поворот в моей лагерной судьбе. Летом пятидесятого года, рано утром, он неожиданно приходит ко мне:

«Сейчас я иду на этап, сказал нарядчик».

«Куда?»

«Говорят, на четверку».

Четверка — это командный лагпункт. Простились. А 15 декабря неожиданно и я попадаю на этап, по спецнаряду на четверку. Что такое! Приезжаю. Разыскиваю Шолома.

«А, вы уже приехали?»

«Как видите. А вы что, меня ждали?»

«Да».

И тут выясняется целая история. Местный начальник санчасти решил окончить десятилетку. Разыскивает учителя русского языка. Кривой по формуляру числится учителем: он преподавал немецкий язык в школе. Зовет его.

«Не можете ли преподавать литературу?»

«Нет. Я сам плохо говорю по-русски».

«А не знаете ли вы где-нибудь здесь учителя русского языка? Он, может быть, где-нибудь на общих работах. Я его вызову сюда, устрою. И ему хорошо, и мне».

«Знаю. Он работает в санчасти на 12-м».

«А, так это наш, медик. Устрою ему спецнаряд».

Сказано — сделано. Через несколько дней я на столичном лагпункте — четвертом. А на другой день я уже познакомился с моим новым учеником.

Меня помещают в стационар. Затем я статистик санчасти. И в роли Жуковского. Воспитатель наследника престола.

Много было курьезов в наших взаимных отношениях с моим учеником. Много анекдотов возникало на почве этих своеобразных отношений. Интересно бы о них рассказать. Но неудобно. Он жив, теперь уже на пенсии, живет в одном из больших городов. Прикусываю язык. Педагогическая этика.

Лагпункт — столица Мехренгского отделения. Выражаясь официальным языком: головной лагерный пункт. Здесь мне стала более ясна механика лагерной жизни.

Первая черта, которая сразу бросалась в глаза, — наглый паразитизм верхушки. Начальник лагеря что-то делал (хозяйственник). Оперуполномоченный «кум» был чем-то занят (местный начальник лагерного МГБ; насколько целесообразной была его «благородная» деятельность, это другой вопрос). Но вот целая категория лиц, абсолютно ничем не занятых: начальник спецчасти (он вел картотеку заключенных. Зачем? Ведь этим занимались и оперуполномоченный, и начальник, лагпункта. Причем и эту несложную работу делал за него заключенный); начальник КВЧ (культурно-воспитательная часть) вообще ничего не делал — газеты и письма выдавал за него заключенный; считалось, что он цензурирует письма, но и это делала одна женщина, лагерная работница. Начальник санчасти — совершенно надуманная должность. В стационаре работали два врача, одна вольная фельдшерица, две заключенные фельдшерицы, статистик-заключенный. Начальник только лишь иногда подписывал отчеты, которые изготовлял статистик.