Анатолий Краснов-Левитин - Рук твоих жар (1941–1956): Воспоминания

Начиная описывать свою лагерную жизнь, я в затруднении. Столько разнообразных картин, столько красочных типов за семь лет заключения, что буквально не знаешь, что выбрать, с чего начать.

Буду писать о Каргопольлаге.

После моего водворения в больнице у меня сложился определенный образ жизни. В 8 часов утра кончается ночное дежурство. Приходит вольная сестра Марья Леонтьевна. Сдаю дежурство, отправляюсь спать.

Барак пустой. Все ушли на работу. Сплю до двенадцати. В двенадцать — обед. Кашка на донышке. Потом читаю. Молюсь. Коротаю время.

В семь часов приходят ребята — усталые, мокрые, злые. Перекидываюсь несколькими фразами с друзьями. Иду на дежурство. Принимаю дежурство, раздаю лекарства.

Остаток вечера — в обществе Макарыча. Пьем чай, беседуем. Вспоминаем каждый свое. Комментируем политические новости, которые узнали по радио или из газет.

Наконец, одиннадцать часов вечера. Прощаемся с Макарычем. Больные уже спят, если нет какого-либо особого случая. Санитар спит. Я один. Целую ночь брожу по коридору. И молюсь.

Когда-то в юности я мечтал о монашестве, любил молиться. Но человек я, выражаясь языком святоотеческих творений, не духовный, а душевный. Впоследствии интересы политические, литературные, жизнь в центре шумной столицы вытеснили духовную жизнь, остались от нее лишь капельки, крошечные остатки.

Здесь для читателя, не сведущего в святоотеческой литературе, я хочу кое-что пояснить. Святые отцы, следуя за апостолом Павлом, учат о трехсоставности человека, который состоит из тела, души и духа. Душа — интеллект, комплекс житейских и внешних впечатлений. Дух — самый высший этаж человека: устремление к Богу.

Соответственно с этим людей можно разделить на три разряда: людей с приматом физических, животных инстинктов; людей душевных с приматом интеллекта; людей духовных, у которых основным является религиозная жизнь.

Так вот в лагере, в тюрьме духовная жизнь вновь во мне воскресает. Я как бы возвращаюсь к своему детству. В это время я упиваюсь молитвой, отдаюсь ей целиком, чувствую Бога — здесь, рядом, около. И общение с Богом дает ощущение необыкновенной сладости, просветленности. В эти моменты и только в эти моменты я переживаю то, что средневековые мистики называют «состоянием благодати».

А потом опять приходят земные человеческие интересы, честолюбие, эгоизм, все то пошленькое, дрянное, что есть в моей натуре… И я ощущаю то, что русский поэт передал в следующих выразительных строках:

В это время освобождение было совершенно нереальным, вся предыдущая жизнь казалась отрезанной навсегда. О том, что было, вспоминал так, как может вспоминать на том свете умерший о земной, уже изжитой жизни.

Переписывался лишь с отцом и мачехой, больше ни с кем. Да и отцу писал лишь раз в месяц. От каких-либо посылок и денег отказался наотрез. Отец все-таки кое-что присылал, но довольно редко. Да мне и не нужно было ничего — я вполне довольствовался лагерным пайком.

Между тем вокруг было много интересных людей. С Макарычем мы расстались через несколько месяцев. (Через два года судьба нас снова свела уже на другом лагпункте.) Вместо него приехал новый врач — Сергей Владимирович Дедырка, тоже человек знаменательной и трагической судьбы.

Уроженец Минска, сын гимназического учителя, он в 20-е годы заканчивает институт, женится; работает в Питере. Человек хороший; довольно поверхностный; любит ухаживать за дамами, повеселиться, поиграть в карты. Из Питера вместе с женой и дочерью переезжает под Мурманск. После войны арестовывают. Почему, за что? Неизвестно. Просто попался приятель стукач.

И следователь объяснял его арест так: «Уж очень во время войны распустили языки, надо приструнить».

И вот Сергей Владимирович оказался жертвой. Привезли в Вологодскую область, в лагерь, который был расположен в бывшем Кубенском монастыре. И новое несчастье. Это было время, когда были в моде «лагерные сроки». Сергей Владимирович попал в компанию интеллигентов, в которой оказался лагерный стукач. Через три месяца — опять суд, опять статья 58–10, снова десять лет. И переброска в Каргопольлаг.

Здесь он акклиматизировался. И опять несчастье. Выше я говорил о пристрастии Сергея Владимировича к дамам. Была у него приятельница, медицинская сестра на лечебном лагпункте на Пуксе, а он был в это время на другом лагпункте. Приезжает пропускник, который может передать письмо его знакомой. Сел писать, написал лагерной приятельнице, потом написал письмо жене. В это время пришли, стали торопить: пропускник (заключенный) сейчас уезжает. Впопыхах вложил в приготовленный конверт письмо, написанное жене, а письмо, предназначавшееся лагерной приятельнице, — в женин конверт. Одно отдал пропускнику (заключенному, имеющему право передвигаться вне лагпункта), а другое письмо опустил в почтовый ящик. Жена получила письмо, написанное любовнице, и переписка с ней порвалась навсегда.

Все пережитое страшно подействовало на Сергея Владимировича. Нервы его расшатались. Он не мог спать один в комнате, свою кровать перенес в коридор, не выносил одиночества, стал вспыльчивым, раздражительным. Часто с ним ругались, но быстро мирились. Свои люди.

Вскоре перебросили его на другой, санитарный лагпункт. Через два года — новое несчастье. Сформировался этап в дальние лагеря, на Воркуту. В этот этап попали все люди, имеющие второй срок. Этап был продолжительный, очень тяжелый. Привезли на Воркуту, послали на общие работы. Однажды на работу он не пошел. Остался в бараке. А вечером его нашли повесившимся.

Царство Небесное бедняге. Господь да простит ему его слабость!

Сергей Владимирович был у нас на лагпункте три месяца. В мае приехал на его место новый врач — Димитрий Степанович Яковита.

Этот еще, может быть, жив; ему сейчас было бы 78 лет.

Сибиряк. Из простой семьи. Рано остался сиротой. Воспитывала его старшая сестра. Переехал в Питер; участвовал в гражданской войне. После войны учился, стал врачом, женился на дочери тверского фельдшера.

В 1941 году мобилизован. Попадает в плен к немцам. В лагере для военнопленных был также врачом. После 1945 года сразу его привлекают к суду как военнопленного по нелепому обвинению в «измене родине» (почему работал врачом, а не покончил жизнь самоубийством?).

Первоначально попадает в лагерь где-то в Литве, показалось недостаточно, перевели его к нам в Каргопольлаг.

Симпатичный, скромный, робкий, забитый человек. Страшно боялся блатных. Без конца клал их в больницу. Они почувствовали его слабость. Били его (чтоб били врача — это невиданный случай) почти каждый день. Мне говорил: «Я врач, а от меня требуют, чтоб я был тем, кем был ваш отец, — мировым судьей. Я не могу».