Андрей Бабицкий - Вся правда о либералах. Как я стал русским патриотом

В условиях коллапса, в котором перманентно пребывают постсоветские страны, русский мир становится центром притяжения для все больше уходящих в штопор стран, которые два с лишним десятилетия держали курс на сближение с Западом.

И как ни странно, только удалялись от него, поскольку истинным Западом для них была Россия, удерживавшая национальное своеобразие в пределах цивилизованной нормы.

Утро и сегодня все так же продолжает красить нежным светом стены древнего Кремля, однако красота и глубокая родственность этого процесса иным становятся внятны только сейчас.

Так что, вспоминая развал СССР, мы можем представлять себе не без некоторого изумления, как постепенно, еще без всякого осознания своих действий, народы, проигравшие свое великое общее прошлое, выстраиваются в очередь за новым общим будущим.

В юности с подачи философа Вити Аксючица, который по совместительству какое-то время пребывал в статусе моего тестя, я был зачарован Фридрихом Хайеком, нобелевским лауреатом, вдохнувшим душу и мораль в рыночную теорию. В нагрузку к нему шёл и Фридман, вдохновивший на ратный подвиг небезызвестных «чикагских мальчиков».

От строк книги Хайека «Дорога к рабству» веяло сверхчеловеческой джеклондоновской силой — воля, ответственность, сила, рынок актуализирует и выталкивает на подиум успешных и активных, тех, чьей неутомимой работой движима карусель истории.

Конкуренция, борьба, столкновение и противостояние противоположных интересов немногих, но деятельных хранителей таинства синергии постоянно сдавливают пружину, которая, стремясь разогнуться, толкает вперёд инертную человеческую массу.

А потом как-то, уже в самый разгар перестройки, я прочитал чудесную статью философа Гачева, который с тоской писал о том, как бережно, хотя и неосознанно социализм пестовал неудачников, создавая для них социальные ниши, в которых те имели возможность тихо отсидеться, не обращая никакого внимания на ропот стихий и противоборство человеческих воль за окном.

Я помню, что представил себе, скольких прекрасных, но слабовольных людей, имеющих такие понятные пристрастия, как непреодолимая тяга к алкоголю, удерживала от окончательного падения необязательная и бессмысленная работа, на которой можно было только присутствовать, и крошечная, но обязательная зарплата.

Памятником социализму можно назвать «Москву — Петушки», этот вечный теперь уже гимн пронзительному желанию заменить что-то на ничто, уязвимости, тщедушию, культивируемому несовершенству физического тела, непригодного для какой-либо полезной деятельности, и кристальной сиятельности духа.

Я отложил Гачева в дальний угол сознания — мне его мысль была крайне близка и симпатична, но она пока ещё не вполне уживалась с джеклондоновским рыночным сверхчеловеком, который в то время открывал для меня двери в неведомые и правильные антисоветские миры. Понадобилось ещё много времени, чтобы начало складываться понимание условности и необязательности ключевых рыночных понятий, которым в упоении внимало перестраиваемое общество в надежде обрести те самые воспетые одним из первых соловьёв перестройки — Ларисой Пияшевой «пышные пироги».

Команду российских реформаторов тоже называли «чикагскими мальчиками», однако они скорее были ухватистыми и хитрожопыми хлопцами, получившими доступ к штурвалу благодаря всё тем же советским клановым механизмам, транспортировавшим новоиспечённых рыночников в кремлёвские кабинеты из редакции газеты «Правда», райкомов комсомолов и прочих околовластных по большей части партийных структур. Но их хитрожопость проявлялась исключительно в пронырливости, рыночную же кашу они заваривали по рецептам, неумело передранным из брошюр всё того же Фридмана и под чутким руководством слетевшихся на вселенскую «мародёрку» американских консультантов и специалистов.

Выстроенный ими рынок напоминал гигантскую живодёрню, начавшую с хрустом в промышленных масштабах перемалывать в кладбищенский перегной миллионы российских граждан, не обладавших криминальными навыками и потому куда-то там не вписавшихся. Это было настолько омерзительно и криво — заполонившие всё жизненное пространство бандитские рожи, комсомольцы, поднимавшие миллионы долларов за счёт банального перекупа, несчастные преподаватели вузов, инженеры редких специальностей и высокой квалификации, не имевшие возможности прокормить семьи и с пластиковыми баулами клиньями потянувшиеся за трикотажным хламом в Китай и Турцию. Ни жить, ни дышать, ни радоваться в этой атмосфере чудовищного хамства, когда оказались востребованы и бойко пошли в дело все наихудшие свойства человеческой натуры, было решительно невозможно.

Но мне мнилось, что причина — в наших рукожопых реформаторах, исказивших облик подлинного рынка — чинного, благородного, что называется, с человеческим лицом. Его надо найти, поднять из скрижалей, как пытались отыскать истинного Ленина наши шестидесятники. Но точно так же, как не удалось шестидесятникам, не вышло и у меня. Сегодня на дворе — всё тот же рынок, лишившийся, правда, тех устрашающих криминальных черт, которыми его оборудовали ельцинские хлопцы. Вся позорная мишпуха, расхватавшая жвалами страну в 90-е годы прошлого века, ныне навела на хари чудное благообразие и вычеркнула из своей родословной период первоначального накопления капитала, проще говоря, банальной «мародёрки». Она держит морду кирпичом: дескать, первородный грех за истечением срока уже не должен считаться преступлением. Замечу по ходу дела, что должен и будет так восприниматься, пока не будет найден способ купировать глубочайшую травму, нанесённую грабежом и растаскиванием великой страны.

На Валдайском форуме президент Владимир Путин рассказал собравшимся о том, что одним из главных достижений Октябрьской революции стал страх, вынудивший западные страны внедрить у себя разнообразные элементы социализма. Опасаясь популярности левых идей и настроений, они начали менять капиталистическую систему путём формирования механизмов торможения силы, выкачивавшей из человека все соки. Это значит, что чистый рынок, если вынуть из него все предохранители, заложенные в систему страхом перед социальной революцией, вообще не слишком дружественен к человеку. Правы были классики — ради прибыли капиталист продаст верёвку, на которой его же и повесят.

Внести человеческие элементы в эту бездуховную, антигуманную систему, как выясняется, можно, но как раз за счёт ограничения, подтормаживания бездушной руки рынка, которая ледяной хваткой держит за горло всякого, кто очутился в объятиях конкуренции, рассчитанной на то, чтобы вытеснить с поля слабейшего и не умеющего обойти на повороте более напористого соперника.