Чулпан Хаматова - Время колоть лед

В суде я вдруг поняла: “Наша совесть чиста? Чиста. Мы правы? Правы”, и единственное наше оружие – улыбаться им в ответ. Да, они нас могут сломать физически. Всех. Лишить нас будущего (что уже и сделали). Но они не могут отнять у нас право любить и улыбаться. И я стала улыбаться. И приставше, которая за это чуть меня не вывела, и – главное – Кириллу и Алексею. Когда объявили перерыв, я даже попыталась обнять Кирилла. И нас стали буквально раздирать стоявшие рядом люди в форме со словами: “Обниматься нельзя!” Сразу же всплыли все эти образы, подсказанные генетической памятью, все эти разлуки страшных годов двадцатого века. Эти образы сами собой залезают тебе в голову, в память, и наступает бессилие. Я такое же бессилие испытывала в школе. Ощущение один в один. Тебя учат не врать, в ухо тебе бубнят: “Спешите делать добро”, но тут же требуют соблюдения совсем других правил: вранье на голубом глазу и индифферентность. Система построена так, чтобы любым возможным способом вырастить из тебя человека, который никогда не возьмет на себя никакой ответственности, система предназначена для того, чтобы ровнять газон: никто не должен выделяться. Я прекрасно помню, когда я всё это поняла и стала против этого бунтовать: Перестройка уже началась, Солженицына, Соловьёва, Бердяева уже можно было читать, уже пахло свободой. И помню искаженную гримасу системы – лица учителей, которые должны были держать тебя в узде, но сами были в ужасе от надвигающихся перемен. Они ничего не хотели менять, они инстинктивно тебя давили, потому что ты в их представлении не соответствовал параметрам, заданным системой. Это было настолько очевидно, что я вдруг осознала всю их жуткую фальшь и пришла в ужас от того, во что меня втягивают и какой они хотят меня видеть. Я не стала молчать, говорила, что думаю, вела себя как-то не так, как они от меня ожидали. Система ощетинилась, начался скандал. Естественно, в это втянули родителей: директор им сообщила, что они растят чудовище. Так всё это перенеслось домой, где меня тоже стали воспитывать. Подравнивать.

Конечно, было несколько уникальных учителей, которыми можно было дышать, но в остальном у меня в школе было ощущение, будто я не живу, а существую, будто я в тюрьме. Физическое, физиологическое. Ровно это же ощущение меня теперь не отпускает.

ГОРДЕЕВА:Многие наши с тобой товарищи сумели от этого дела отстраниться. Нашли в себе силы. Почему сразу после обысков ты, не выпускница курса Серебренникова, не самая близкая его подруга, не главная артистка театра, оказалась едва ли не самой первой у “Гоголь-центра”?

ХАМАТОВА:Потому что есть такие люди, о которых ты совершенно точно, на все сто процентов знаешь, что человек не виновен. Да, я не близкая подруга Кирилла. Но я достаточно много с ним общалась, чтобы видеть, как Кирилл работает и как живет: он по-настоящему живет только в театре. Это трудно понять, в это, наверное, посторонним людям трудно поверить. Но у него нет другого смысла жизни и способа жить, как не в театре. Этим, в принципе, всё сказано. Я лично видела, как он покупает костюмы для спектаклей, которыми бредит, на свои деньги, как привозит их и тут же отдает в театр, забывая, конечно, сказать бухгалтерии: “Ой, вы знаете, я тут половину своей годовой зарплаты потратил”. Это реальная история: из поездки в Турцию Кирилл привез нам на спектакль “Антоний и Клеопатра” костюмы, какие-то части декорации. Всё, что можно было привезти, он привез.

ГОРДЕЕВА:У тебя с Кириллом было две работы: “Голая пионерка” и “Антоний и Клеопатра”…

ХАМАТОВА:Это были не просто работы, это, конечно, было счастье настоящее профессиональное. Хотя оба спектакля очень тяжелые и в физическом, и в эмоциональном плане. Но ты знаешь, вот удивительное свойство Кирилла, он и в одном, и в другом спектакле всё предугадал, он увидел и проговорил какие-то вещи, которые, потом станут страшной, болезненной частью нашей повседневной жизни: ханжество, псевдопатриотизм, вранье…

ГОРДЕЕВА:Больше ты у Кирилла не играла?

ХАМАТОВА:Нет. Он очень помогал нам, когда в “Гоголь-центре” выходил “Век-волкодав”. Он заходил на репетиции, на прогоны и как-то незаметно и ненавязчиво нам подсказывал. Но непосредственно в спектаклях или картинах Серебренникова я больше не работала.

ГОРДЕЕВА:Почему?

ХАМАТОВА:Это надо у Кирилла спросить. У нас, у артистов, такая, в общем, зависимая профессия. Нас выбирают.

ГОРДЕЕВА:Ты обижалась?

ХАМАТОВА:Обижаться в творческих вопросах довольно глупо, Катя, и непродуктивно. Кроме того, это всё в данном случае неважно. Я могу предъявлять Кириллу претензии по качеству того или иного спектакля, могу не принимать какие-то проявления его характера, которые я не могу принять. Но то, о чем мы говорим, то, что стало предметом обсуждения в мае семнадцатого года, – это абсолютно несовместимо с личностью Серебренникова. Я была свидетелем того, как он был воодушевлен, когда появилась возможность создать “Платформу” – первый в стране проект, в рамках которого можно было подробно и качественно показывать современное искусство, экспериментировать. Мы вместе с Кириллом придумывали фестиваль “Территория”. И я лично видела, как он горел этой идеей: дать возможность русским зрителям познакомиться с тем, из чего соткан международный современный театр. А дальше уже, как круги на воде, всё остальное: современная музыка, современная опера, инсталляции, акционное искусство – всё то, что составляет современное искусство.

ГОРДЕЕВА:Ты разделяла эти идеи?

ХАМАТОВА:Да нет, не особо. Не могу сказать, что я большая поклонница современного искусства, что я всегда его могу принять, прочувствовать, что оно попадает мне в сердце. Наверное, если в процентном отношении, то один к девяти: на девять непопаданий всего одно попадание. А в девяти случаях ощущение холодного носа: “Ну ладно, о’кей, прикольно”, не более того. Но не знать этого нельзя. А Кирилл именно это стремился сделать: расширить границы знания.

ГОРДЕЕВА:Мне кажется, что всего перечисленного маловато для того, чтобы, рискуя репутацией, именем, возможностью работы в кино и театре, примчаться к “Гоголь-центру”.

ХАМАТОВА:Я об этом не думала.

ГОРДЕЕВА:А другие – думали. Подумали и не пошли. Сказали: “У нас есть дела, дети”.

ХАМАТОВА:Дети. Да, дети – это важно. Я помню, как меня парализовало, когда я увидела в телефоне твое сообщение о случившемся. И следующее – уже со всеми картинками – от Антона Адасинского. Я почти сразу сообразила, что надо ехать к театру и подключить всех наших, чтобы все собрались и были рядом. И я стала, лихорадочно собираясь, звонить артистам.