Анатолий Краснов-Левитин - Лихие годы (1925–1941): Воспоминания

II. «Молодняк». Рабочие-активисты. Рабочие парни и девушки, которые во что бы то ни стало хотели сделать карьеру. Эти орали до хрипоты на всевозможных совещаниях, выступали с предложениями «догнать и перегнать», «выполнить очередную пятилетку в 4 года», приветствовали товарища Сталина и т. д. Наиболее характерной их чертой была страшная внутренняя опустошенность. Никаких принципов, ничего святого, все выброшено за борт, все принесено в жертву желанию «выбиться в люди». В то же время — надо отдать им справедливость — выходцы из рабочих семей, где их не гладили по головке, работать они умели, лодырями и лежебоками не были. А впоследствии и воевать тоже умели. Напористые, энергичные, нахальные, они в конце концов выбивались в люди. Это и был тот резерв, из которого черпал свои кадры советский режим. Именно из этой среды вышли и Никита Хрущев, и Косыгин, и почти все нынешние большие и малые советские партийные руководители. В рабочей среде их не любили, но тон все-таки задавали они: противоречить им боялись, с ними считались. Ведь кто его знает — сегодня он активист-горлодер, а завтра — парторг, заведующий цехом, а там, глядишь, вылезет и в секретари парткома, и в замдиректоры.

III. К 3-ей группе принадлежали мирные трудящиеся люди, костяк рабочего класса. Как сказали бы теперь — «работяги». Эти никуда не лезли. Работали с утра до вечера. Главная забота — семья. Прокормить, воспитать детей, устроить как можно лучше квартирку. Живой интерес ко всему: и к политике, и к науке. Кто помоложе — учился в школе рабочей молодежи. Некоторые выходили в интеллигенты: попадали через рабфаки в институты, становились инженерами, учителями.

IV. 4-я и самая многочисленная группа — выходцы из деревни. Колхозные беглецы. Нищие, в лохмотьях, полуголодные. Большей частью неграмотные. Обычно они работали сезонниками на строительствах или чернорабочими на фабриках.

Это и были в основном мои ученики, когда я преподавал на «Хлебострое», на строительстве мелькомбината им. Кирова — за Александро-Невской лаврой. Помню рабочие бараки. Это было что-то ужасное. Уже на крыльце запах шибает в нос.

Смешанный запах помоев, гнилой картошки, человеческих испарений, мочи. Бараки семейные — дети тут же сидят на горшочках. Входим в помещение. Большая комната, разделенная занавесками на 4 части. Каждый квадратик — жилище семьи.

Посреди матерчатых стенок — коридорчик. Работа тяжелая: носить кирпичи на самую верхотуру, в строящиеся цеха, работать на весу — на высоте 7-этажного дома, Одно неверное движение — крышка. Зарплата грошовая. Какой ужас должен был быть в деревне, чтобы цепляться даже за такую жизнь. А за эту жизнь цеплялись.

И здесь мне вспоминается следующий эпизод. Вызывает меня как-то (я был старшим преподавателем) председатель постройкома Федосеев, ловкий парень, из тех самых «активистов», о которых я писал выше, профсоюзник-карьерист. «Товарищ Левитин! Сколько у нас на строительстве неграмотных?» «600». Федосеев: «А сколько учится у Вас в школе?» «70». Федосеев: «Плохо! Сегодня приезжает ревизия — из ЦК профсоюза строителей, из Москвы. Буду вызывать людей». Учеба шла в две смены. Утром мы (трое педагогов) позанимались, пошли в столовую, пообедали. Не спеша идем на вечерние занятия — и в первый момент не понимаем, что такое произошло: у школы стоит огромная толпа. Подходим ближе. «Что вам надо, товарищи?» «Учиться пришли». Мы все трое таращим глаза: обычно в это время к нам приходят 15–20 человек. Открываю дверь (ключ у меня), школа — деревянный домик, типа сельского училища. Толпа наполняет классы. Все люди, которых мы никогда в глаза не видели. Начинаем проверять списки, а люди все идут, идут и идут. Все классы переполнены, мест не хватает, тетрадей, карандашей нет. Учителя, взволнованные, ничего не понимающие, сбиваются с ног. Ровно в семь часов к школе подъезжает автомобиль. Сановной походкой двигается очень полный, очень важный, очень медлительный пожилой мужчина. За ним свита — человек десять, впереди всех Федосеев в роли гида. Дает пояснения: «Это, видите ли, у нас школа, ликвидируем неграмотность. Охвачены учебой все 600 человек. К сожалению, средств не хватает — всего 20 тысяч на школу. Три учителя». Медленно движется процессия. Ни с кем не здороваясь, начальник, заходя в классы, всех окидывает строгим взглядом. Затем заходит в канцелярию. «Да, с охватом учащихся у Вас дело обстоит неплохо». Федосеев представляет меня как старшего преподавателя. Сановно, снисходительным жестом, начальство подает мне руку и направляется к выходу, за ним следует свита. И только на другой день мы узнали, в чем дело: оказывается, Федосеев, вызвав двух-трех женщин, сказал им по секрету, что всех неграмотных, кто не учится, будут высылать из Ленинграда. Среди неграмотных — паника. Жажда знания охватила все шестьсот человек. Разумеется, через несколько дней, когда Федосеев утратил интерес к школе, жажда поутихла. И через неделю у нас остались наши исконные 70 человек. Но впечатление произведено: Федосеев получил из Москвы благодарность. Как тут не воскликнуть (в который раз!) вместе с Пушкиным — «Боже мой! Как грустна наша Россия!»

Или еще одна веселенькая картинка. 1940 год. Опубликован указ: за прогул (или за опоздание свыше 20 минут) принудительные работы, за уход с предприятия — год тюрьмы. (Это еще-только цветочки: во время войны — 4 года). В то время я уже работал в средней школе (в Московском районе). Жил на Васильевском. В один прекрасный день, в 9 часов утра, появляюсь в школе. Навстречу вылетают взволнованный директор и завуч (обе — прекрасные женщины и мои большие друзья). Завуч: «Богема несчастная! Зачем Вы пришли?» Я: «Что такое?» Директор: «А то такое, что Вы сегодня дежурный и должны были явиться в половине девятого, и мы должны Вас теперь отдать под суд!» Я хлопаю себя по лбу, но делать нечего, закон строгий: администратор, который покроет прогульщика (а я опоздал на полчаса — значит, прогульщик) сам попадает под суд. О моем опоздании знает уже вся школа. Завуч квохчет: «Ну, видите, что опоздали, ну заболели бы, ну вызвали бы врача». Я пожимаю плечами и иду на урок. А в конце дня получаю повестку: завтра в 11 явиться в суд. Грозит полгода принудработ, т. е. вычет из зарплаты половины суммы. На другой день, утром, захожу во «Дворец труда» — там профсоюз учителей. Консультант мне дает папку: «Вот, смотрите, может быть здесь что-нибудь найдете для себя подходящее. Была насчет дежурств какая-то телеграмма от наркома». Ищу — эврика! Телеграмма из Москвы — от Потемкина. Составлена так, что ее не расшифрует и сам Шамполион. Заметил только, что в первой строке слово «общественная работа учителей», а в последней (без связи с «общественной работой») слово «дежурство учителей». «Можно взять телеграмму?» «Если считаете, что поможет, берите!» Ровно в 11 переступаю порог кабинета судьи. Эти дела разбираются единолично, поэтому заседателей нет. За столом сидит грузный мужик лет 35-и (и отчего они все так быстро толстеют?), с квадратным лицом. Перед ним несчастная, вся в лохмотьях, женщина, приговоренная несколько дней назад за самовольный уход с предприятия к году тюрьмы. «Товарищ судья! Так как же? Я ведь с ребенком». Судья (бесстрастно): «Вас заберут!»