Анатолий Краснов-Левитин - Лихие годы (1925–1941): Воспоминания

10-и лет от роду, в 1925 году, я впервые пошел в школу.

И еще об одном человеке, который явился мне в моем детстве, я должен рассказать.

У нас в семье всегда невидимо присутствовал Лев Толстой. В нашем доме была атмосфера влюбленности в яснополянского старца. О нем говорили как о современнике; спорили, осуждали, ругали — но обожали. Бабушка видела в нем пророка; для нее он был образцом человека. Ее привлекал моралист Толстой. Религиозный мыслитель заслонял для нее художника. Отец ругательски ругал Толстого за его «юродство» и все-таки обожал, знал его почти наизусть, возвращался к нему снова и снова. Мог говорить о нем часами.

Мать никогда не расставалась с одной книгой. Отец, завидев эту книгу у нее в руках, сразу бросал ироническое замечание: «А! Вот только Вронского что-то у тебя не видно». Эта книга была «Анна Каренина».

Под впечатлением всех этих разговоров я тоже обожал Толстого, еще не прочтя ни одной его строчки. Но в то же время знал, что он отлучен от церкви, что он враг церкви. Все церковные люди, начиная от Екатерины Михайловны и кончая Сережей-рассыльным, говорили о нем с ужасом. Во мне возникало противоречивое чувство к яснополянскому старцу: обожание и отталкивание. И никогда я не мот разобраться до конца в этом чувстве.

Постараюсь хоть сейчас [4] См. приложение «Граф и пахарь» .

Помню, после войны была пьеса Гросмана «Надо ли верить пифагорейцам?» Я не верю. А мог бы поверить. В моей жизни особую роль играли все годы, кончающиеся на «5» и на «0». И страшной катастрофой обозначались все годы, оканчивающиеся на девятку.

Во всяком случае, 1925 год — первый переломный год в моей жизни. В этом году я пошел в школу — в 3 класс. В этом мне пришлось отчитываться через 50 лет, в полиции города Люцерна, когда мне надо было заполнять анкету по поводу предоставления мне убежища. Местный чиновник никак не мог понять, почему я пошел в школу в 10 лет и сразу в 3 класс. Пришлось сказать правду: отец не хотел пускать в советскую школу.

В школе я действительно был белой вороной. В классе из сорока человек я был единственный, у которого в школьном журнале, в графе «Социальное положение родителей» стояло «служащие». Все остальные были дети рабочих. Весь околоток знал моих родителей, нашу квартиру, наш образ жизни; поэтому, когда учительница громила мировую буржуазию, все взоры обращались на меня, и я невольно краснел, чувствуя себя ответственным за грехи мировой буржуазии. Когда же учительница говорила, что теперь у нас буржуев нет, — ее перебивали десятки детских голосов: «А Толя Левитин?» Учительница тактично делала паузу и продолжала свое объяснение. И только в четвертом классе учитель географии, усмехнувшись, сказал: «Ну какой же Толя Левитин буржуй? Он анархист». «А что такое анархист?» — загалдела ребятня. «Анархист — это такой человек, который не признает никаких законов и правил». «Верно! Верно!» — послышались голоса. После этого звание буржуя отпало: за мной укрепилась репутация анархиста.

Я и действительно был анархистом: приходил, когда хотел, уходил, когда хотел. Учителям не дерзил, но вел себя так, как будто их не было вовсе. Впрочем, все было бы, вероятно, иначе, если бы в 1925 году не произошло еще одно событие: в этом году мой отец переехал в Москву, а я остался на полной воле — на попечении бабушки и Поли.

Было это так. Отец занимал должность, которую беспартийному никак занимать не полагалось: должность уполномоченного ВСНХ по северо-западному округу. До 1924 года это сходило, т. к. добрейший Алексей Иванович Рыков не придавал этому никакого значения. Но в 1924 году, видимо, решили отца убрать. Прежде всего нагрянула ревизия — из 3 человек: два — беспартийных; один, суровый, во френче, — коммунист. Неделя ревизии врезалась мне в память, как страшно веселое время: каждый день обеды, гости. Для ревизоров закатывали лукулловы пиры. Но всем в доме было не очень весело. Как только ревизоры уходили, веселые улыбки исчезали, за столом начинались взволнованные обсуждения. Отчетливо помню последний день ревизии. Последний обед. Прощание в передней. Захлопнулась дверь. Воцарилась мертвая тишина. Ее прервал мой дядя Гермоген Гермогенович Романов, работавший у отца заведующим канцелярией. «Уполномоченный сел», — сказал он с насмешливой улыбочкой. И в этой улыбочке сразу проскользнуло все накопившееся недоброжелательство к отцу, зависть, месть за бесконечные унижения. Отец в ответ только хмуро махнул рукой. Через несколько дней отцу было предложено уйти по собственному желанию. Впоследствии, когда он оформлял пенсию, он был в затруднительном положении: все его характеристики за период с 1917 г. по 1924 г. были подписаны «врагами народа» — или Рыковым, или Пятаковым.

И отец стал безработным. Первое время все было по-старому: дачи, гости, обеды. Отец жил старыми запасами, потом стал продавать вещи: золотые часы, портсигары. А перспектив не было. Об ответственных должностях не могло быть теперь для беспартийного и речи. От юридической работы отец отвык. Правда, он официально числился на бирже труда безработным, где получал пособие — 25 рублей в месяц. (Этого вряд ли хватало матери на флакон духов).

Помню, был я с отцом на бирже труда: она тогда помещалась на Петроградской стороне, в башнеобразном здании, на Ситном рынке. Отцу выдали пособие и сунули какой-то талон. «А это что?» — спросил отец. «А Вы имеете право на ежедневный бесплатный обед». Отец с улыбкой взял талон, и мы с ним пошли в столовую. В огромном зале стояли столики, покрытые белыми скатертями. На столах — нарезанный черный хлеб. Отец угощал меня черным хлебом, намазанным горчицей. С тех пор на всю жизнь это стало моим любимым лакомством.

Все это было очень мило, но отец через полтора года убедился, что еще немного — и, пожалуй, придется есть эти обеды не с веселой иронической усмешкой, а всерьез. И уехал в Москву искать работу. Там он действительно быстро устроился: стал юрисконсультом спиртоводочного завода.

И началась наша раздельная жизнь. В течение 3-х лет отец жил один в Москве, бывая в Питере лишь наездами, и лишь на лето мы переезжали к нему в Москву. Мать с этого времени совершенно перестала обращать на меня внимание. Она жила на своей половине; рано утром уходила, поздно вечером возвращалась домой. Я не видел ее по целым неделям. Я был исключительно на попечении бабушки и Поли, которые ни в чем мне не мешали. Бабушка — самый близкий мне человек — была, по существу, моим товарищем: я ей рассказывал обо всем, делился с ней всеми моими мыслями и в то же время абсолютно с ней не считался. Поля была мне таким же задушевным товарищем.

Таким образом, в 10 лет я начал свою самостоятельную жизнь. Первым делом я окунулся в церковь. Через короткое время я стал своим человеком в духовной среде и знал всю церковную ситуацию, как профессиональный церковник.