Анатолий Марченко - Мы здесь живем. Том 2

Если же говорить о послелагерных моих заслугах, то в постановлении о надзоре назван лишь паразитический и антиобщественный образ жизни. Паразитический — значит долго нигде не работаю. Я же не работал всего лишь дней сорок — не больше. Да это и не имело значения: ведь постановление о надзоре подписано перед предупреждением о трудоустройстве. Что касается антиобщественного образа жизни, то он состоял в том, что мной были написаны и переданы на Запад для опубликования открытые письма с критикой в адрес КПСС и советского правительства. Вот это и явилось причиной. А все остальное просто служит прикрытием — нужно сказать слова и навесить ярлыки, соответствующие подобранной для меня статье или Указу ПВС СССР.

Я отказался подписать постановление о надзоре, и тут же в дверях появился милиционер с двумя «декабристами», взятыми для такого случая прямо из камеры и приготовленными в качестве понятых. Они и подписали, что я отказался в их присутствии от подписи.

Сначала я хотел, в ответ на такой произвол властей, отказаться признавать надзор. Опротестовывать это законным порядком не имело смысла: у меня был опыт Чуны, и я знал уже много случаев с другими людьми. Да и чувствовал я, что это только начало чего-то более существенного. Конечно, организаторы этой акции учли, что через два месяца у меня истекает срок, после которого мне уже вообще не имеют права учинить надзор, даже если с моей стороны и будут допущены настоящие проступки.

Форма административного надзора является лучшим способом удушения человека. На человека накладываются такие ограничения, что ничего не стоит сфабриковать или спровоцировать любое нарушение. За третье нарушение поднадзорный уже несет уголовную ответственность, и ему грозит до двух лет лагеря. Меня ставили под надзор, чтобы окончательно вымотать. И тут еще угрозы: пусть уезжает, а не то обратно поедет в лагерь. Как тут было не понять, что надзор для того и дают, чтобы сделать невыносимой жизнь и мою, и моей семьи и вынудить нас таким образом эмигрировать. Или посадить и тем самым избавиться хотя бы на некоторое время от беспокойного элемента.

Меня все же отговорили близкие не признавать надзор. И я принудил себя. Да, на первый взгляд, надзор этот не очень-то и задевал мою свободу: в ресторан я и так почти не ходил, в доме отдыха я так ни разу и не был за все время проживания в Тарусе, не выезжать за пределы района тоже можно, правда, семья моя иногда подолгу вынуждена проживать в Москве, и тогда мы должны будем жить врозь. Но мы к такому привыкли, и не я первый, не я последний живу на таких правах. С вечера до утра дома сидеть? Так мы и без надзора никуда по ночам не ходили.

И первое время у меня по поводу надзора не было конфликтов с милицией: ходил я отмечаться каждый понедельник в милицию, удостоверяя подписью свою рабскую покорность.

Одно вот неудобство, связанное с надзором, давало себя чувствовать ежедневно. Этим летом в Тарусу снова приехали родители Ларисы. Только на этот раз они поселились не у нас в доме, а устроились самостоятельно, сняли комнату через два дома от нас. Почти каждый вечер мы проводили у нас в столовой, вместе ужинали, допоздна пили чай и вообще приятно проводили время в общении. Родители Ларисы — люди преклонного возраста. В то время Иосифу Ароновичу было уже под восемьдесят, а Алле Григорьевне далеко за семьдесят. К тому же у Иосифа Ароновича постоянно болит нога, и он все время ходит с палочкой. А в Тарусе почти нет уличного освещения, улицы очень круты и в безобразном состоянии. В дождливую погоду и здоровый-то человек не всегда пройдет благополучно. Обычно мы с Ларисой их провожали от нас до их дома. Теперь же я мог проводить престарелых людей лишь до своей калитки. Меня это основательно выводило из себя.

С работой у меня обошлось на этот раз все хорошо: устроился я сторожем-лодочником на турбазе «Митино», которая находилась на берегу Оки всего в нескольких километрах от Тарусы, по дороге в Серпухов. Добираться на работу можно было только автобусом или попутными машинами. Принадлежала турбаза одному из крупных подмосковных заводов. Работа моя заключалась в том, чтобы охранять находящиеся на берегу лодки и выдавать их напрокат отдыхающим. Конечно, работа очень легкая: весь день при хорошей погоде я раскатывал на лодке и купался сколько хотелось. Ночью же принимал по счету все лодки, привязывал их и караулил до прихода сменщика утром следующего дня. Но такая работа началась только с наступлением сезона купания на Оке, а до этого мы должны были готовить турбазу к лету: копали ямы под столбы и городили забор, носили гравий и песок, занимались планировкой площадок и прокладкой дорожек внутри базы, чистили и прибирали всю территорию базы. И все это за ставку сторожей, то есть за 60 рублей в месяц.

Выйдя в 1966 году из лагеря, я считал, что написать и предать гласности то, чему я был свидетелем, — это мой гражданский долг. Так появилась книга «Мои показания».

Потом я решился попытать свои силы в художественном жанре. В пермских лагерях (1968–1971) я задумал и спланировал повесть «Живи как все» — не о лагере вовсе, а о нонконформисте и его трагической судьбе. Я совершенно не могу судить об успешности или неуспешности моей попытки, так как черновые заготовки и наброски повести систематически поглощал Главный Архивариус — КГБ — во время тайных и явных обысков и в лагере, и на воле. Ради сохранности сбереженного от обысков черновика я не рискнул еще никому его показать. Поэтому пока единственными моими литературными экспертами стали работники КГБ, и вот их заключение: «…эти записи представляют собой черновики, которые могут послужить для написания антисоветских произведений».

Я не берусь за перо, ставя себе задачу написать «антисоветское» или «советское». Я пишу свое. Меня увлек мой замысел, судьба моего героя.

Тем временем моя собственная судьба рисует свой чертеж, и вот мне приходится отложить работу над повестью «Живи как все». Где-то я читал наставление: если ты стал свидетелем стихийного бедствия, иностранного вторжения, порабощения и т. п., то запиши все, что увидишь сам или услышишь от других, — это твой долг.

Снова долг заставляет меня свидетельствовать о том, что пока еще, по-моему, никто не рассказал, а мне довелось испытать на собственной шкуре. Так появился очерк «От Тарусы до Чуны».

Этот очерк — не дневниковая запись. Он написан уже в ссылке, по памяти. Поэтому кое-что, вероятно, упущено. Некоторые «боковые» эпизоды я опустил специально; может быть, когда-нибудь вернусь к ним. Многое осмысливалось мною уже теперь, после событий.