Александр Ливергант - Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

Стрэчи увлекался биографическим жанром, Белл – изобразительным искусством и поэзией. А всеобщий любимец блумсберийцев, журналист, критик и редактор Десмонд Маккарти, блестящий собеседник и острослов, скептик, красавец, человек в высшей степени светский и, как считалось, огромного обаяния, – театром. «Любезный ястреб», как его прозвали друзья, писал рецензии, статьи (главным образом в New Statesman ) и книги о современной драматургии, посвятил монографию Бернарду Шоу. Говорил, впрочем, больше, чем писал, был непревзойденным мастером того, что называется по-английски “small talk” и чем так знамениты соотечественники Маккарти, ирландцы. Среди блумсберийцев ходила легенда, будто однажды Десмонда заперли в пустой комнате, чтобы он, вместо того чтобы вести светские разговоры, сел писать «роман века». Это Десмонд Маккарти очень точно определил «внеидеологический» характер блумсберийского сообщества:

«Блумсберийцы – не более чем несколько друзей, чьи любовь и уважение друг к другу выдержали проверку временем. И чья интеллектуальная искренность позволила им на протяжении тридцати лет наслаждаться обществом друг друга».

Это жена Маккарти, Молли, в одном из писем нарекла юных интеллектуалов, еженедельно собиравшихся на Гордон-сквер, «блумсберийцами».

Среди инициаторов встреч в Блумсбери был и Сэксон Сидни-Тёрнер, человек молчаливый и чудной. В доме на Гордон-сквер он появлялся обычно лишь за полночь; ночью жадно читал и ходил по гостям, днем спал.

«Днем он в гости не ходил, – вспоминала Вирджиния. – Только если ночью заметит в окнах свет, подойдет снаружи и поскребется, залетит, точно мотылек на огонь. Бывало, мы засиживались до двух-трех часов утра. Время от времени Сэксон вынимал изо рта трубку, словно собираясь что-то сказать, – и отправлял ее обратно в рот, так и не сказав ни слова. Но вот он откидывал назад волосы и произносил что-то краткое, значительное и решающее. И его уже было не остановить».

«Ходячая энциклопедия», как и Стрэчи, Сидни-Тёрнер досконально знал древнегреческую литературу, читал на многих языках, учил китайский, сочинял стихи, писал картины, был вдобавок истинным меломаном, обожал Вагнера, не пропускал ни одного Вагнеровского фестивался в Байройте, да и сам писал сонаты и симфонии. Проявил себя этот энциклопедист и в искусстве беседы, где, как и Маккарти, демонстрировал остроумие и полемический задор. Умел, как и Вирджиния, задать неожиданный, подчас довольно странный вопрос. Например, такой:

«Что вы имели в виду, Вирджиния, когда года три назад заявили, что ваши взгляды на жизнь такие же, как у Генри Джеймса, а мои – как у Джорджа Мередита?»

Завсегдатаи «четвергов» на Гордон-сквер ждали от него, как и от Маккарти, весомых достижений буквально во всех сферах искусства – но так и не дождались: многие блумсберийцы, Маккарти и Сидни-Тёрнер в том числе, проявили себя главным образом в разговорном жанре.

Со временем сообщество друзей-интеллектуалов пополнилось новыми именами – впоследствии выдающимися. В том числе – еще одним приятелем Тобиаса Стивена по Кембриджу, уже упоминавшимся Леонардом Вулфом: писателем и публицистом, реформатором-фабианцем (реформаторами, впрочем, были так или иначе все блумсберийцы), политическим философом, идеологом Лиги наций. Маленького роста, худой, щуплый еврей с голубыми глазами, глубокими складками у губ, лихорадочным, ищущим взглядом, вечно дрожащими руками и мощным, даже, можно сказать, свирепым интеллектом. И с солидным классическим образованием, которое ему так в жизни и не пригодилось.

«Неистовый, презирающий человеческий род скептик», – отзывался о своем друге Тоби. «Этот неистовый еврей-мизантроп, пребывавший в постоянной лихорадке», – охарактеризовала Вирджиния своего будущего мужа, внука торговца брильянтами из Амстердама, выходца из многодетной, разорившейся еврейской семьи из лондонского пригорода Патни. Их первая встреча состоялась в ноябре 1904 года, за полгода до начала «четвергов» на Гордон-сквер. Вулф должен был тогда ехать на Цейлон, он поступил на колониальную службу в Шри-Ланке, «словно отряхнул прах цивилизованного мира со своих ног», и никто не знал, вернется он в Лондон или навсегда похоронит себя среди дикарей в тропических джунглях.

Писал Вулф много и на самые разные темы, от романов до памфлетов, от рецензий и научных статей до политических трактатов и социальных прогнозов. И при этом постоянно сомневался в своих литературных способностях, отчего, случалось, впадал в прострацию, что не раз отмечала в своем дневнике Вирджиния:

«После того как я совершенно искренне целых пять минут расхваливала сочинения Л., он сказал: “Перестань”, и я перестала, и говорить стало не о чем. Его подавленность я объясняю неуверенностью в своих литературных способностях, в том, что он вообще может стать писателем. Человек он практического склада, а потому его меланхолия куда глубже напускной меланхолии таких сомневающихся в себе людей, как Литтон, сэр Лесли и я. Спорить с ним невозможно».

Любопытно, что близкие друзья, Литтон Стрэчи и Леонард Вулф, восприняли сестер Стивен совершенно по-разному: Стрэчи подметил существовавшую между ними разницу, Вулф – сходство. А лучше сказать – увидели их с разных сторон: Стрэчи, так сказать, с внутренней стороны, Вулф – с внешней.

«В воскресенье я зашел к ним, в их “готический особняк”, и выпил чаю с Ванессой и Вирджинией, – пишет Стрэчи. – Последняя показалась мне существом довольно примечательным: очень остроумна, ей есть что сказать, и при этом она совершенно выпадает из реального мира. Бедной Ванессе приходится держать под контролем трех своих безумных братьев и сестру, и вид у нее изнуренный и печальный».

«Сёстры были в белых платьях и широкополых шляпах, под зонтиками от солнца, и обе хороши так, что дух захватывает», – лаконичен Вулф.

Пополнилось сообщество кембриджских «аристократов духа» и еще одним близким другом Стивенов – искусствоведом и художником, критиком журнала Athenaeum Роджером Фраем, чью биографию Вирджиния, по просьбе его вдовы, напишет под конец жизни, в 1938 году, заслужив высокую оценку критиков: Times писала, что книга Вулф «займет весомое место среди биографий». Похвалили книгу все, Фрая знавшие, и в первую очередь – Марджери Фрай: «Это он! Бесконечно восхищена!» Напишет, словно компенсируя недостаточную близость с Фраем при жизни:

«Странные отношения связывают нас с Роджером: я возродила его после смерти. Какая-то странная посмертная дружба, в некотором смысле более близкая, чем наша дружба при его жизни» [27] «Дневник писательницы». С. 294–295. 30 декабря 1935 г. .