Коллектив авторов - СМЕРШ и НКВД [Сборник]

Затем появилась статья Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», и командиры вместе с политработниками и трибунальцами смогли вернуть дисциплину в армейских частях.

Сам факт, что из пехоты вы попали служить переводчиком в подразделение Смерш, как вами воспринимался? Насколько опасной была ваша служба в ОКР?

Я туда сам служить не напрашивался. Мне отдали приказ, я его выполнил. Конечно, на передовой, в пехоте, меня бы непременно убили, а так волею случая я уцелел на войне…

До Берлина оставалось километров шестьдесят, и тут я случайно столкнулся в штабе армии с лейтенантом-смершевцем из моего полка, который первым проверял меня на Никопольском плацдарме. Я спросил его: «Как там мой батальон?» — а он в ответ махнул рукой и произнес: «Никого не осталось»… В Смерше у меня было всего несколько случаев, когда я мог погибнуть, а в пехоте у рядового бойца каждый день был как последний.

Погибнуть можно было везде: и на передовой, и в армейском тылу, смерть не всегда разбирала — кто, где, когда и кого первым к себе прибрать…

Кстати, один раз Трайдук фактически спас мне жизнь: мы шли по лесу, и я увидел на земле приоткрытую полированную деревянную коробку и только потянулся к ней, как Трайдук закричал: «Не закрывай! Это мина!» — так и оказалось…

В самом конце войны я чуть не погиб по-глупому. Во Франфуркте-на-Одере на территории конюшни был устроен временный лагерь для военнопленных, там собрали примерно тысячу немцев. Мы весной 1945 года все немного «расслабились», так как привыкли наблюдать, как тысячные колонны пленных спокойно идут в наш тыл под конвоем из семи-десяти бойцов, и мы вообще перестали чего-либо бояться. Я зашел на территорию лагеря один и сам не заметил, как немцы окружили меня «стеной» со всех сторон, да так грамотно это сделали, что охране лагеря я не был виден. И тут один верзила двухметрового роста валит меня на землю и начинает душить… Уже через несколько секунд раздался выстрел, пуля попала немцу прямо в лоб, и мертвый детина завалился на землю рядом со мной, а остальные отхлынули по сторонам.

Спас меня офицер из нашего отдела, лейтенант Гусев, молодой, смекалистый парнишка. Оказывается, он негласно меня страховал, и когда немцы «закрыли» меня, сразу почувствовал неладное, поднялся на вышку и с расстояния ста метров первым же выстрелом попал в этого «героя рейха». Посмотрели документы у убитого, думали эсэсовец, а оказался военфельдшером…

После войны вам не предлагали офицерскую карьеру в контрразведке?

Как вообще складывалась ваша жизнь в послевоенное время?

Предлагали, даже хотели послать на офицерские курсы, но я как мог откручивался от таких предложений, так как не хотел служить в Смерше по многим причинам, но в первую очередь опасался, что когда станут дотошно изучать мое личное дело уже «в мирных условиях», то факт сокрытия «непролетарского социального происхождения» мне дорого обойдется.

В 1946 году в Группе оккупационных войск в Германии стали довольно интенсивно арестовывать евреев, обычно из бывших «западников», им вменяли в вину измену Родине, якобы за намерение сбежать в Палестину через американскую оккупационную зону, и когда одного такого, старшего сержанта, провели под конвоем мимо меня, я понял, что и меня в любой момент могут вот так арестовать и обвинить в чем угодно…

Я попадал под указ о демобилизации из армии как бывший студент, но уйти на гражданку получилось только в 1946 году. Незадолго до этого брат написал мне письмо — «… если надумаешь демобилизоваться, поезжай в Москву, к родителям моей жены, они тебя примут…» Так я и сделал. В Смерше мне выдали справку, что я служил переводчиком в отделе контрразведки, и на прощание капитан Мордвинов вдруг произнес: «Если тебе на гражданке не понравится, то в течение месяца ты можешь вернуться к нам»…

Поехал в Москву, решил поступить на учебу в Институт иностранных языков.

Ректор при приеме посмотрел на меня: «А вы вообще советский гражданин?»… Я был одет в приличный заграничный костюм, привезенный из Германии, и это его озадачило, так как подавляющее большинство демобилизованных еще долго донашивали кителя и гимнастерки. Приняли меня в иняз без долгой волокиты: демобилизованный фронтовик, орденоносец, знает несколько языков, бывший студент, раз в Смерше служил, значит, проверен и благонадежен, так что тут не к чему было докопаться, по закону обязаны были зачислить.

Я стал студентом 1-го курса немецкого отделения Института иностранных языков.

В группе 15 человек — почти все студенты были из семей профессуры или посольской номенклатуры, но были и дети крупных руководителей страны, со мной в одной группе училась, например, дочь министра тяжелой промышленности Малышева. Из нашей группы готовили референтов. На всю группу — только двое «без роду и племени», не имеющих отношения к элите: я и еще один парень — еврей, из бывших диверсантов, мой одногодок, кавалер нескольких орденов. Это был молчаливый, совсем седой парень, и как-то в откровенном разговоре он мне сказал, что три года провоевал в немецком тылу.

Но через год я решил оставить учебу и вернулся в Кишинев. Восстановился на учебе в своем сельскохозяйственном институте, на факультете виноделия и виноградарства. В 1951 году стал работать в Кишиневском филиале Всесоюзного института виноделия (сам институт находился в Ялте), в 1955 году стал заведующим лабораторией республиканского ВинТреста, а потом работал в НИИ виноделия, и за организацию первого в СССР поточного производства хереса был удостоен Госпремии. В 1972 году родной брат уехал в Израиль, а в 1979 году я решил уехать из СССР и подал прошение на выезд в ОВИРе. Меня вызвали в республиканский КГБ, и там один полковник начал меня «уламывать»: «Ваш брат уехал, а сейчас и вы за ним… Что вам не хватает? Мы всем вас обеспечим, только попросите. Мы предлагаем вам написать статью с осуждением эмиграции. Это в ваших интересах. Откажетесь — пожалеете».

Я сказал ему, что мне всего хватает, от советской власти мне ничего не нужно, но ничего никуда писать не буду, и полковник мне клятвенно пообещал, что меня никогда из СССР не выпустят.

Я смотрел на этого «лопающегося» от своей важности полковника и усмехался про себя, ну куда ему до наших офицеров Смерша из 8-й гвардейской армии, те были орлы хоть куда, а этот… измельчал нынче народ… Уже тридцать лет как я живу со своей семьей на исторической Родине.

Интервью и лит. обработка: Г. Койфман

В восемнадцать лет по комсомольскому призыву я ушел из дома в только что созданную отдельную бригаду особого назначения, как ее потом назвали, спецназ образца 41-го года. (ОМСБОН — Отдельная мотострелковая бригада особого назначения НКВД. — Прим. С.С.) В июле месяце ЦК комсомола было принято решение о призыве в бригаду добровольцев. Это касалось 14 областей европейской части СССР: от тех областей, что еще не были оккупированы, и до самого Урала. Из остальных регионов страны не тронули никого. Всего было призвано около 200 человек моего возраста: из Рязани, из Ярославля, из Казани, из Иваново… Нормальные ребята подобрались. Никакой особой характеристики из школы от нас не требовали. Тогда все решала комсомолия и местные районные, а потом они делегировали свои решения дальше в область, в Пензу. Кстати, я с Пензы. Нас оттуда пришло человек 20. В бригаде сформировали два полка. Первый полк — интернациональный. Он просуществовал недолго, потому что набирался из детей интернационалистов из разных стран: немцев, поляков, французов — почти всех национальностей Европы. (Около сотни болгар, а также немцы, австрийцы, испанцы, американцы, поляки, чехи, румыны, китайцы и даже шестеро вьетнамцев! — Прим. С.С.) Знаете, у нас с ними случалось некоторое недопонимание. Все-таки сказывалось различное воспитание и иной менталитет. Приведу пример. В столовой садимся за стол, и вдруг кто-то из них громко пукает… Мы в шоке, а они ха-ха, для них это нормально. На первый раз им это сошло с рук, но когда это повторилось еще раз, кто-то из наших ребят им популярно объяснил, что так себя за столом не ведут.