Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

Замечу, что почерк Белого был очень характерен для него. Он писал крупными буквами, выражавшими его энтузиазм. Его энтузиазмом поддерживалось и наше философское содружество [256]. Разумник был прав, наша ассоциация была для Белого, а не Белый для нее. Когда Борис Николаевич уезжал, а он часто уезжал в Москву к матери [257], дух Блока падал, как паруса без ветра. Разумник говорил: «Вот приедет скоро Боря и все снова поправит».

Вспоминаю, когда мы несли гроб с телом Блока, а гроб был тяжелый, Борис Николаевич уже очень устал, он вдруг повернулся ко мне и сказал: «Вот видите, Саша был органический человек — дышать ему стало нечем, он задохся, а мы живем» [258]. Ему было стыдно, что он продолжает жить. Мне это запомнилось на всю жизнь. После смерти Блока Белый заповедовал всем записывать каждую мелочь, каждое слово, связанное со смертью Блока: «Эти записки будут изучать через сто лет, так же как документы о смерти Пушкина. То, что Блок задохся, — событие не только русской литературы, это всемирное историческое событие». К сожалению, я не последовал завету Белого и не записывал ничего, но я знаю ряд людей, относившихся холодно к декадентам, но записывающих каждое слово, относящееся к смерти Блока.

Например, после выхода первого издания стихов Блока «О Прекрасной Даме» один мой знакомый написал в «Русском богатстве» о том, что стыдно человеку портить бумагу такими совершенно бессмысленными виршами [259]. После смерти Блока, увидев меня, он сказал: «Слушайте, ведь, очевидно, Блок действительно был великим поэтом. Может, он станет таким же великим, как Пушкин!» Так что неожиданно декадент Блок был признан старым реалистом и позитивистом из «Русского богатства». Кончина Блока пугала, я не знаю лучшего слова, напугала Белого настолько, что он почувствовал, что стыдно жить после его смерти: либо надо задохнуться, так же как и он, либо искать какого-то облегчения за пределами России. Белый решил, тем более что перед смертью и Блок хлопотал о выезде в Финляндию, попытаться получить в Москве заграничный паспорт. До отъезда Белого мы сочли необходимым устроить специальное собрание Вольфилы, посвященное памяти Блока, главным образом для родственников и близких покойного. Такое собрание состоялось, оно состоялось с участием Белого [260]. Мать покойного, Александра Андреевна, присутствовала тоже, как и его тетя, Марья Андреевна, которую я называл важной, так как она оберегала и верила в талант Саши, когда тот был еще совсем маленьким [261]. Она осталась незамужней и была для Блока второй матерью. Присутствовала, конечно, формально считавшаяся женой Блока Любовь Дмитриевна, урожденная Менделеева, и ее брат Менделеев [262]. Были и другие, увековеченные в стихах Блока, например, Любовь Александровна Дельмас, актриса [263]. Настроение собравшихся было такое, как если бы мы все еще были при его отпевании в церкви. Говорить было трудно.

Белый начал с того, что провозгласил Блока национальным поэтом России, что, кстати сказать, он сделал еще года за четыре до его смерти. В подробном анализе он показал, что Блок — настоящий национальный поэт России. Что эволюция его поэзии выявляется с каждым новым томом его стихов, начиная с «Прекрасной Дамы», где преобладают голубой, небесный, лазурный цвета, через «Снежную Маску» — снег белый, и так до конца. Всякий элемент, входящий в состав стихотворений Блока, органически рождается один из другого, что в русской поэзии встречается разве что только у Пушкина. Белый чувствовал, конечно, как русская поэзия после Блока осиротела. Слушая Белого, я чувствовал, что не только поэзия осиротела, осиротел и он — Белый. Он остался поэтом, но осиротел и потерял брата, старшего брата. Белый, несмотря на свой широкий диапазон творчества и мысли, считал себя в литературе как бы на вторых ролях по отношению к Блоку. И как это ни странно, я почувствовал жалость не только к Белому — осиротевшему поэту, но и к русской поэзии. Она потеряла Блока! А теперь ей предстоит угроза потери Белого! Как жаль, вчуже жаль! По просьбе матери и тети Блока я тоже сказал несколько слов. Александра Андреевна попросила: «Саша вас так любил, скажите несколько слов». — «Да, как Кирилов и Шатов — мы любили друг друга». — «Да, да, я знаю, он мне рассказывал, как судьба свела вас на одной койке». Очевидно, у них дома этот случай вспоминался как нечто символическое. Все это дало мне храбрость, и, с трудом сдерживая слезы, я начал: «Поэт умер, да здравствует поэт!» Конечно, я имел в виду Блока и Белого. Борис Николаевич это понял. Он инстинктивно, интуитивно все понимал, понял сложность этого собрания, моего индивидуального положения, хоть роль моя тут была и незначительной. Вдруг, одним прыжком, Белый очутился около меня и крепко поцеловал в обе щеки. Со стороны можно было бы толковать это как благодарность за признание. Но кто я такой, чтобы короновать его на поэтическое царство?! Белый понимал такие вещи, он почувствовал мое простое человеческое соболезнование по поводу его потери, моей потери, и не только нашей, но потери для всей русской литературы…

Было ясно, что наша задача, задача Вольфилы, помочь Белому выбраться за границу. Принято было решение, что Борис Николаевич едет в Москву и сделает последнее усилие получить паспорт. Если это не удастся, он возвратится в Питер и будет жить у Разумника. И мы будем подготовлять нелегальный переход через границу с ним вдвоем.

Покуда Борис Николаевич занят своими хлопотами в Москве, будет уместно более подробно остановиться на итогах его работы с нами, членами Вольной философской ассоциации, еще до кончины Александра Блока. Я уже упоминал, что наша работа проводилась в соответствии с уставом. В центре — совет ассоциации, который должен был как бы согласовывать всю нашу работу и направлять ее в определенное русло. Направление было — не отставая от жизни, но, считаясь с трудностями, созданными Октябрьской революцией, — в частности, с отсутствием возможности выражения свободы мысли в печати и устно, — найти способ обсуждать и углублять важнейшие проблемы народной жизни в пределах возможного. Мало кто из моих товарищей так хорошо знал немецкую политическую литературу, как я. И когда я процитировал Бисмарка: «Politik ist die Kunst des Möglichen» («Политика — искусство возможного»), — Разумник Васильевич воскликнул: «Ох, уж эти немцы ваши», но тем не менее формулу эту приняли, и она пригодилась нам отлично. В нашем тесном кругу мы высказывались вполне свободно. Мейерхольд, ставший членом коммунистической партии, не постеснялся назвать свой партийный билет желтым билетом, как если бы он, вступив в партию, продался за деньги. Петров-Водкин не скрывал даже, что до сих пор не может примириться с крушением монархии. Я не буду говорить о Блоке, потому что он создал себе немножко загадочную платформу в политическом смысле своей поэмой «Двенадцать». Тогда мы еще не знали о его записи об отношении публики к поэме «Двенадцать» [264]. Его считали предателем потому, что кому-кому, а ему было грех отождествлять себя с исконной пугачевщиной, как в хороших интеллигентских кругах окрестили большевизм. Пугачевщину можно простить, но нельзя стать чем-то вроде нового воплощения атамана Хлопуши, так считали образованные интеллигенты. Сам Блок считал, что это произведение не имеет никакого политического характера, и в своей записке «Шум слитный» писал, что «Двенадцать» создались под музыку, непрерывный протяжный звук, который занимал все его внимание и который он толковал как слуховое восприятие от крушения старого мира. Вот под этот аккомпанемент и написалась поэма «Двенадцать», совершенно неожиданно для него самого. И если бы оказалась в этом произведении хоть капля политики, то от него не осталось бы ничего, оно расплылось бы, как грязная лужа [265]. Но люди в это революционное время, в 18—19-м годах, не могли воспринимать ничего вне политики. Поэтому Блок был непроницаем для политических тем и сам говорил, что вдаваться в политику значит пойти в сети к людям вроде Зинаиды Николаевны Гиппиус. О ней, как и о Дмитрии Сергеевиче Мережковском, он говорил в то время как чуть ли не о совратителях. Христианство Мережковского казалось ему хуже всякой большевистской политики. В большевизме он усматривал правду, хоть и искривленную правду, но устремленную к чему-то реальному. У Мережковских — одни «змеиные слова». Это слово «змеиные» я слышал от него самого. Видимо, впечатление это создавалось под влиянием выбора в одежде Мережковскими особых красок, напоминающих ему расцветку библейской змеи. Однако, как я уже сказал, Блок был совершенным исключением в политических взглядах.