Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

Мы посмотрели на часы. Уже пятый час ночи, скоро будут будить, и неизвестно, «что день грядущий нам готовит». «Александр Александрович, я никогда не видел вас таким взволнованным, мы должны прекратить нашу беседу. Могу ли я только сказать вам, что многому у вас за эту ночь научился. И если Бог даст нам еще свидеться и побеседовать, то у меня остались некоторые вопросы на тот следующий раз». Я посмотрел на него и добавил: «Мне было бы жаль, если я вас чем-нибудь задел». Сейчас, глядя назад, не могу даже сказать, почему у меня было такое чувство, что он как бы споткнулся о твердый предмет. Такое же впечатление было у меня, когда я его увидел впервые в этой камере. Высокий, статный, красивый, он вошел и как будто отпрянул, как бы осознав, что нельзя пройти насквозь. «Надо остановиться», — повторил я. «Нет, наоборот, — возразил он, — я хотел бы, чтобы вы поняли, что я давно уже ни с кем так откровенно не говорил», — и, повернув голову через плечо, он вдруг заметил: «А ведь какая хорошая у вас шуба, как мягко на ней лежать». Так прошло время до утра. Под конец, когда его вызвали, он сказал мне: «А мы с вами, знаете, как Кирилов и Шатов провели ночь» [220]. Кто Кирилов, кто Шатов из нас — я не знаю. Кирилов — Шатов, что-то очень сокровенное…

Вот один из эпизодов, который был связан с основанием нашей Вольной философской академии. Нечего и говорить, что, кроме Разумника Васильевича, я мало кому рассказывал о нашей беседе с Блоком. Кое-что я рассказал публично после кончины Александра Александровича. Я был в университетской церкви на Васильевском острове, когда его отпевали [221]. Лицо его было уже воскового цвета, но черты не стерлись. Глазные впадины были как будто расширены. У меня сложилось такое впечатление, что, когда он заснул в последний раз, в лице его была страшная усталость. Я приподнялся и внимательно посмотрел на его лицо. Таким я его видел в последний раз спящим на тюремной койке, а теперь покойником в церкви. Тогда он тоже был страшно усталым и, как это ни странно, цеплялся за наше философское содружество как за последнюю опору. В дневнике его написано: «Буду заниматься делами вольфильскими» [222]. Я думаю, что все-таки Разумник Васильевич был ему верным пажом, принадлежал к свите Блока. Борю, что бы Блок о нем ни говорил, он любил как брата. Братьев у него не было. К Константину Александровичу Эрбергу Блок относился как к инородцу. Как говорят, «не было бы счастья, да несчастье помогло», т. е., несмотря на большое расстояние между Блоком и этими людьми, постепенно создавались более тесные отношения. Хотя меня никто об этом не просил и не уполномочивал, мне хотелось, чтобы Блок и Белый снова стали друзьями, какими они были в молодости. Мне хотелось, чтобы Блок побольше уважал своих верных, преданных литературных друзей, таких как Иванов-Разумник и другие. Блок был очень тверд в своих взглядах. Например, Евгений Павлович Иванов [223], близкий друг Блока, остался близким другом до конца, несмотря на то что не мог простить Блоку последних строчек из «Двенадцати»: «В белом венчике — из роз Впереди — Иисус Христос». Он был верующим, православным человеком и строчки эти считал богохульством. Настоящая, бездонная пропасть отделяла одного от другого, но Женю Иванова Блок любил. Его чувство к Любови Дмитриевне — совершенно необыкновенная вещь. Она не в состоянии была оценить его, была о нем предвзятого мнения, но для этого, по-видимому, были основания. А он решительно оставался ей верным как «рыцарь бедный» [224].

Почему-то в нашей небольшой компании Блок надеялся найти опору. В каком-то смысле он ее нашел, потому что продолжал свою работу. В эти годы он писал, но в конце концов не дописал, свою большую поэму «Возмездие», продолжал принимать участие и в общественной жизни. Блок еще рассчитывал тогда, что ему удастся выйти на новый путь в своем творчестве, он начинал писать пьесы, не такие романтические, как известная «Роза и Крест», стремился даже к реализму, но окончательно потерял веру в то, что новый путь, новая жизнь откроются ему через революцию, через политические перемены. Тех поэтов, которые продолжали выводить фиоритуры на этой струне, он не любил. Он отвергал Есенина, Клюева, с трудом мог сговориться с Андреем Белым, принять его литературные труды и пришел наконец к весьма странному выводу, что все проиграно — «смирись, гордый человек» [225]. Как-то он сказал мне: «Вы знаете, я был вчера в театре. Представьте себе, вся публика вдруг поднялась — в театр вошел Троцкий со свитой. Это было точно так, как когда-то входил кто-либо из императорской семьи в театр. Т. е. старый мир не только не исчез, он воскрес». Отношение членов правительства к Блоку было особенным. Так, издатель Алянский [226]добился у Луначарского особой привилегии издавать произведения Блока в «Записках мечтателей» [227]только потому, что последний преклонялся перед гением Блока. Печатались там и Белый, и Замятин, и Ремизов. В том же издательстве напечатан был сборник «Старое и новое искусство», в котором и я поместил свою работу «О развитии и разложении искусства» [228]. Одним словом, наше содружество сыграло в жизни Блока положительную роль.

Закончу тем, что расскажу о первом формально состоявшемся открытом заседании нашего философского содружества. Так как Белого тогда не было в Петербурге, решили, что Блок должен прочесть первый доклад на тему «Крушение гуманизма» [229]. Однако нельзя было не упомянуть, что между первым учредительным заседанием совета Вольной философской академии и первым публичным докладом Александра Блока не только были арестованы инициаторы этого совета, но и пришлось изменить название нового задуманного сотрудничества. Луначарский счел совершенно неправильным дать нам, каким-то еретикам, народникам, левым эсерам, людям, представляющим какой-то предреволюционный сброд, возможность сделать первый шаг в таком важном направлении, как осмыслить революцию в духе философии и социализма. «Нет, это невозможно, — сказал он, — пусть они себе какое-нибудь другое название выберут». Михаил Константинович Лемке, упоминавшийся раньше в связи с арестом членов нашего совета и имевший связи с высшими кругами правящей партии, привез из Москвы, после свидания с Каменевым [230], известие, что наша питерская Вольная философская академия будет разрешена с условием, если мы вычеркнем из названия слово «академия» [231]. Срочно созвано было собрание наших учредителей, на котором Константин Александрович Эрберг сказал: «Нам самое важное сохранить заглавные три первые буквы, ВФА, значит, мы будем Вольной философской ассоциацией, а я ее по-прежнему буду называть про себя, как и прежде, Вольфилой».

Получив название, можно было приступить к организации первого публичного заседания Вольфилы. Не лишено интереса заметить и то, что не было возможности даже дать объявления об этом в газете [232]. Невозможно было и печатать афиши [233]. Пришлось ограничиться рассылкой нескольких писем и устным оповещением людей, которые могли бы заинтересоваться. Другая трудность — найти помещение. Кто вы такие, кто вас знает, не будет ли потом неприятности с вами? И вот наш активный Разумник, организатор и деятель, решил устроить первое собрание в помещении издательства «Колос», того самого, которое переиздавало первое собрание сочинений Петра Лаврова и печатало самого Разумника [234]. Помещение было очень небольшое, стульев было тоже недостаточно. И если бы питерский народ, интересовавшийся «Крушением гуманизма» Блока, захотел бы явиться на собрание, весь дом на Литейной, в которой помещалось издательство, развалился бы. Хуже было то, что настоящего освещения не было, и нужно было уложиться до первых осенних сумерек. Все-таки человек сорок — пятьдесят явились. Среди них и Дмитрий Сергеевич Мережковский, которого никто не приглашал и не звал [235]. Пришли литераторы, неизвестные студенты и студентки, т. к. в университете каким-то образом стало известно о нашем философском содружестве и докладе Блока. Доклад Блока «Крушение гуманизма» целиком напечатан. Суть его, как известно, сводится к тому, что русская революция есть явление не случайное и даже не историческое событие только России, но что это явление всемирно-историческое, что ценности европейского образования изжиты, что идеи, принимаемые как аксиомы, висят в воздухе и что смелые мыслители провидели наступление сумерек в европейской литературе. Надо прибавить, что книга Шпенглера «Закат Европы» тогда еще не появилась [236]. Блок говорил в чисто русской традиции предвидения конца европейской цивилизации. Состоялись прения. Чувствовалась известная неубедительность в аргументации Блока — но кто же ждал от Блока логических выводов?