Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

С приездом Белого в Петербург можно было приступить к делу и формально [184]. Он остановился в Царском у Разумника, и первое учредительное собрание Вольной философской академии состоялось в квартире у Разумника [185]. Присутствовал и Блок, и Петров-Водкин, представитель пластических искусств в предполагаемом совете академии. По настоянию Константина Александровича Эрберга присутствовал и молодой литературный критик Борис Кушнер, главным отличием которого от всех нас было то, что он был членом коммунистической партии [186]. В этом проявлялась широта натуры Эрберга, хотя некоторые и считали его как бы «человеком в футляре». Кушнер ничем не помешал, наоборот даже помог тем, что дал возможность Блоку объяснить свою непричастность к большевикам. «Беда не в том, что большевизм противоречит меньшевизму, беда в том, что он легко снижается в меньшевизм», — сказал Блок. Это отвлекло нас в сторону от главной темы — проекта устава. Но все согласились, что проект устава, предложенный мною, приемлем, и сосредоточились на том, чтобы провести его в жизнь. А это значило — получить утверждение в Москве в Наркомпросе, т. е. у Луначарского. Конечно, деньги тоже были нужны. По существующим законам мы должны были быть на попечении Отдела высших учебных заведений и научных учреждений. Этим отделом в Петербурге заведовал личный большой друг Луначарского Михаил Осипович Кристи, который, кажется, даже и не был социалистом. Родом он был из бессарабских помещиков, типичный российский интеллигент, помогавший в годы эмиграции материально Луначарскому подготовиться к посту министра народного просвещения в будущем революционном правительстве [187]. В отличие от других, Луначарский далеко заглядывал вперед, представлял себе и твердо верил, что революция победит и ему тогда придется занять пост министра просвещения. Он считал своим долгом заблаговременно готовиться к этому. Всеволод Эмильевич Мейерхольд, на этом собрании не присутствовавший [188], но всецело нас поддерживающий, предложил напечатать в «Вестнике театрального искусства», который он издавал, нашу записку о целях новой академии [189]. Было это немножко притянуто не столько за волосы, сколько за театральный парик, но тем не менее времена были такие, что смотреть за порядком было некому, и мы воспользовались предложением Всеволода Эмильевича. Таким образом, в «Вестнике театрального искусства» есть заметка «Проект Вольной философской академии», подписанная Блоком, Белым, Эрбергом и мною. Эрберг предложил, чтобы Разумник не подписывался, так как он был уж слишком запечатлен в умах правящей партии как эсер [190]. Все прочие были честные и беспартийные. Заметка появилась, и в «Истории русского театра» существует страничка о Вольной философской академии. Однако важнее всего было получить утверждение из Наркомпроса. Это взялся сделать Мейерхольд, который явился к Луначарскому и по телефону сообщил нам, что академия утверждена [191]. Луначарский любил новизну и в особенности все, что напоминало историю других революций. О нас он сказал: «Эти люди напоминают мне общество филантропов Великой французской революции, которые не были ни жирондистами, ни монтаньярами, они были философами и любили человечество. Вот и у нас будет тоже такая группа. Пускай они по-своему проявляют свою любовь к человечеству — революции это не повредит» [192].

Однако в один прекрасный день, вернее вечер, представители Чека обошли ряд квартир в Петербурге и арестовали многих известных интеллигентов. К нашему обществу это непосредственно не имело отношения, а было связано с демонстрацией, организованной левыми эсерами. Левым эсерам удалось убедить матросов выйти на улицу, пойти к Мариинскому театру, забрав оттуда оркестр, собрать народ и требовать восстановления свободных выборов в Советы. Демонстрацию разогнали, многие были арестованы [193]. Не буду подробно говорить об этом, замечу только, что это обстоятельство дало мне возможность обратиться лично к Горькому с просьбой о заступничестве [194]. Одним из первых был арестован Иванов-Разумник, слывший левым эсером, хотя он отрицал это и не считал себя членом партии [195]. У него забрали записную книжку, в которой нашли список всех членов нашего совета Вольной философской академии и других друзей Разумника, не имеющих никакого отношения к академии, и всех их арестовали. Когда я появился на Гороховой, 2, в помещении петроградской Чрезвычайной комиссии по борьбе со спекуляцией и контрреволюцией, я застал там, в приемной следователя, Алексея Михайловича Ремизова, Петрова-Водкина, почему-то также Михаила Константиновича Лемке, известного издателя Герцена [196].

Меньше чем через 24 часа я столкнулся с Александром Александровичем Блоком [197]. Следователь Лемешков, имя которого увековечено Блоком в его дневнике [198], предъявил ему, как и всем другим, обвинение в контрреволюционном заговоре. Другими словами, каким-то образом наше предварительное совещание об образовании Вольной философской академии было истолковано как предлог для заговора, связанного с выступлением матросов и протестом против отмены советской демократии. К счастью, Белого уже не было в Петербурге к тому времени, он сразу же, после нашего заседания, вернулся в Москву, и там его не трогали. На допросах, между прочим, проявились литературные таланты некоторых из наших участников совещания. Я был свидетелем того, как допрашивали Ремизова и как он по-настоящему, по-ремизовски, своим неповторимым стилем давал показания. Когда следователь приказал ему: «Пишите! Я, нижеподписавшийся Алексей Михайлович Рем и зов…» — Алексей Михайлович его тут же прервал: «Ради Бога! Не Рем и зов, а Р е мизов, Р е мизов». — «Ну, Р е мизов, — сказал следователь, — пишите дальше». — «Уж я только по-своему буду, не могу же я просто вот так взять и отменить свою фамилию» [199]. Он писал довольно много и, очевидно, все в своем стиле. Отмечаю это только потому, что если кому-либо вздумается искать новые, еще не известные рукописи Ремизова, то в архивах петроградской Чека их, вероятно, можно найти, если они не переданы в какой-нибудь литературный архив. Впрочем, об этом он писал позже в пражском ежемесячнике «Воля России». Там он, между прочим, упоминает о том, что я был в женской шубе, «но с чужого плеча» [200]. Отмечаю это потому, что шубе этой очень радовался Блок, когда мы с ним, подстелив ее под себя, улеглись на твердой койке в помещении Чека [201]. Я не хотел бы останавливаться на внешних подробностях ареста Блока, как он держал себя на допросе, как к нему относились другие, друзья по лишению свободы, потому что это было напечатано сразу же после смерти Блока в особой книжке «Памяти Александра Блока» [202], на которую уже упомянутый приятель Луначарского Кристи отпустил бумагу. Замечу только вскользь, что 20 лет спустя, когда Разумник Васильевич был снова арестован, ему эту книжку предъявили как один из пунктов обвинения за то, что в ней было красочно описано, как выглядела тюрьма Чека в Петербурге на Гороховой, 2 [203].