Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

Незадолго до этого, еще в Петербурге, на заседании, посвященном памяти Блока, вся аудитория была проникнута сознанием тяжелой утраты чего-то драгоценного, того, что именно эти «поминки» дадут возможность предохранить от тления память Блока. В Москве же мы натолкнулись на решительную, даже угрожающую оппозицию со стороны аудитории. Речи председательствовавшего Белого, Иванова-Разумника и мой рассказ о ночной беседе с Александром Александровичем Блоком в Чека произвели впечатление какого-то скандала. С разных сторон раздавались крики: «Как смеешь, негодяй, черносотенец!» — только из-за того факта, что я упоминал Чека! Несомненно, была и сочувствующая нам часть аудитории, но, очевидно, так запугана, что никак не проявляла себя. И если в Петербурге мы предполагали, что после собрания, посвященного памяти Блока, кое-кого из нас могут арестовать за выражение свободной мысли, то в Москве была настоящая угроза погрома — набросятся на нас с кулаками! Таким образом, Петербург не стал пустым, как предсказывал Мережковский, а как бы завоевал себе возможность сохранить какую-то минимальную свободу творчества и свободу слова. Иначе говоря, мы решили, что для открытых собраний Вольфилы в Москве время не пришло. А придет ли оно — один Бог ведает. Вне столицы же о таких кружках нельзя было даже и думать.

Вернувшись из Москвы в Петербург и подводя итоги этой поездки, мы решили в тесном кругу, что хорошо было бы теперь помимо открытых собраний регулярно общаться с публикой посредством живого печатного слова, хотя бы и эзоповским языком, недоговаривая. Один из москвичей, который сразу же примкнул к нам, Сергей Дмитриевич Мстиславский (настоящая фамилия Масловский) [393], старый приятель Разумника Васильевича и других петербургских писателей, был осведомлен о наших планах издания периодического журнала, который должен был выражать наши надежды. Он стал на свой страх и риск искать такую возможность в Москве и вскоре явился к нам в Петербург с конкретным предложением [394]. Стечения обстоятельств бывают чрезвычайно причудливы, как в частной, так и общественной жизни, и особенно в эпоху революционных потрясений. Еще до того, как мы встретились с Мстиславским, мы узнали, что один из основоположников международного анархизма, Петр Алексеевич Кропоткин, вернулся в Россию после очень долгого изгнания [395]. Он поселился, в отличие от других вернувшихся старых эмигрантов, не в Москве или Петербурге, а в Клину, маленьком уездном городе московской губернии [396]. Он повел себя совсем не так, как обычные русские интеллигенты, находящиеся под покровительством Алексея Максимовича Горького. А именно по инициативе Горького, как мы узнали из закулисных источников, был основан Дом ученых, учреждение для помощи остаткам интеллигенции, и в том числе литературным деятелям [397]. Дом ученых должен был снабжать голодных ученых и литераторов в Петербурге пайком, достаточным для сохранения их жизни. Во всей России было только два человека, которые отказались получать этот паек. Один из них — Владимир Галактионович Короленко, живший в Полтаве, другой — анархист Петр Кропоткин, поселившийся в Клину. Он не только отказался от пайка, но и от привилегии жить в Москве или в Петрограде. В своей книге «Взаимная помощь среди животных и людей как двигатель прогресса» [398]он выдвинул, в отличие от теории борьбы за существование, свою собственную теорию взаимопомощи. Несмотря на долгую жизнь вне России, Кропоткин остался настоящим русским интеллигентом семидесятых годов. Вернувшись в Россию и поняв, что творится вокруг, он решил создать новый центр взаимопомощи. Звучит смешно, но Кропоткин начинает собирать деньги на издание свободного журнала, периодического издания, которое было бы под стать старым толстым русским журналам, ведущим свою родословную еще с пушкинских времен, таким как доживающие свой век уже после революции «Вестник Европы», «Русское богатство», «Отечественные записки», «Современник» и ряд других [399]. Мы сразу поняли, что с приездом Кропоткина в Россию «нашего полку прибыло». Решили установить связь с Кропоткиным через Эмму Гольдман, которая продолжала интересоваться нами [400]. Но это кончилось неудачей. К моему удивлению, на собрании, посвященном памяти Блока, Эмма Гольдман сидела в зале, стараясь быть незамеченной. Возможно, она не хотела компрометировать своих друзей знакомством с нами.

И вот, когда мы спросили Мстиславского относительно финансовой помощи нашему будущему журналу, он сказал: «Это все обеспечено», — и намекнул, что в Клину нашелся человек, готовый снабжать финансами наш журнал. Мстиславского я ни в чем не обвиняю, он искренне верил в эту возможность. Но в Клину около Кропоткина происходили странные вещи: загадка, которая останется неразгаданной. Конечно, понятно, что Короленко отказался от пайка Дома ученых — он жил в Полтаве, где у них был фруктовый сад и огороды, он знал, что он сам и его семья будут сыты. А ведь Кропоткин все-таки должен был как-то существовать. Не знаю, верно это или нет, но ходили слухи, что украинские анархисты, последователи учения Кропоткина, заботились о том, чтобы он не чувствовал материальной нужды. Они еще в старые времена не гнушались даже экспроприациями, причем иногда это сопровождалось кровопролитием и убийствами. Это было первое мое разочарование в Кропоткине, в его необыкновенном образе, созданном моим юношеским воображением. То, что он, живя в Брайтоне под Лондоном, давал свое высокое благословение российским анархистам, молодым людям, проливавшим кровь, чтобы грабить казначейства, бросало тень на этот замечательный образ. Все это казалось мне по крайней мере вызывающим недоумение. Конечно, мы все ни в какой степени не могли отождествить себя с большевизмом, но с этим самопроизвольным, неорганизованным террором анархистов старого закала тем более не могли иметь ничего общего. Было непонятно, что Кропоткин продолжал поощрять такие экспроприации, как если бы ничего не изменилось за это время. И когда название уездного города Клин прозвучало в кабинете Константина Александровича Эрберга, где мы обсуждали вопрос о финансировании журнала, я, интересовавшийся Кропоткиным и подозревавший, что деньги эти — наследство тех грабежей, которые происходили с его благословения, сказал сам себе, что, если обнаружится, что это так, я не буду участником этого журнала. Своим друзьям я ничего не сказал, это было бы дерзостью с моей стороны, ведь я был самым младшим среди них. Но если наше философское содружество будет иного мнения, мне придется распроститься с очень хорошими людьми, как это ни жалко. Компромисс для меня в этом случае невозможен.

Вскоре обнаружилось нечто еще более серьезное. Сергей Дмитриевич Мстиславский настолько размечтался о собственном толстом журнале, что все его внимание сосредоточилось на вопросе, как обеспечить существование этого журнала. Признают и разрешат ли его большевики? Он предлагал заинтересовать этой идеей людей с широким мировоззрением, и прежде всего Анатолия Васильевича Луначарского. Я уже встречался с ним по поводу философского съезда и мог себе представить, что Луначарский одобрил бы такой, как бы реставрированный, журнал старой русской интеллигенции. Явно, что издавать такой журнал на государственные средства было невозможно. И вот, когда прозвучало географическое название Клин, я не мог не скаламбурить: «Клин клином вышибают». — «А что вы хотите этим сказать?» — сказал Мстиславский. «Все-таки меня интересует, не те ли это деньги, которые накоплены путем грабежей? Я не имею в виду советские деньги, не имеющие ценности, я говорю об иностранной валюте и драгоценностях. И как же, скажите, пожалуйста, Сергей Дмитриевич, вы связались с Клином? Простите мою дерзость». Мстиславский назвал Евгения Германовича Лундберга, который был мне довольно хорошо известен [401]. Он был соседом по имению семьи Тарасевичей, которую я уже упоминал, когда говорил о Брюсове. Тарасевич — доктор медицинских наук, бактериолог и эпидемиолог — был дружен со многими и многих знал в Москве. В его доме Белый встретился со своей будущей женой Тургеневой. С Лундбергом мы познакомились в Берлине. Там же Лундберг очень подружился с грузинской семьей Гогоберидзе [402]. Когда Кавказ был завоеван и присоединен к Федеративной Республике [403](тогда еще не было Советского Союза), один из членов этой семьи стал военным министром аннексированной Грузии и оказался одним из злейших палачей, преследовавшим своих сородичей [404]. У меня были друзья среди грузин, и я был свидетелем ужасных преследований тех грузин, которые не хотели подчиняться покорившим их россиянам, а на большевиков смотрели как на представителей великодержавной России, снова лишивших их независимости. Видя, до какой степени Мстиславский увлечен идеей выпуска журнала, я не решался ничего говорить вслух, пока не проверил своих подозрений. Да и не только он, Разумник Васильевич, такой стойкий и гордый, прямо каменное что-то, тоже поддался этому соблазну, увлекся. Ему очень хотелось и казалось логичным иметь свой журнал. Ведь дали же нам разрешение на свое автономное учреждение! За те два дня, что Мстиславский оставался в Петербурге, еще до того, как судьба журнала была решена, мы уже начали распределять свои функции в журнале, кто каким отделом будет заведовать. Назывались суммы, и мне не нравилось, что суммы эти были не в советских миллионах — «лимонах» (в то время извозчику от Николаевского вокзала до Васильевского острова надо было заплатить «лимончик»). Решили даже съездить в Москву и привлечь в редакцию москвичей; имелись в виду Бердяев и прежде всего Белый.