Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

Для меня все это было тягостной загадкой. Не замешан ли в дело опять, как в 1911 году в Болонье, какой-нибудь Бергсон, какой-нибудь «амбициозный» соперник, в борьбе с которым можно не особенно разбираться в средствах? Но на этот раз «Бергсоном», которого Шестов хотел не только догнать, но и перегнать, по-видимому, был не кто иной, как дух времени. В моем понимании и толковании «шестовианства» я дошел к этому времени до точки, с которой в авторе «Апофеоза беспочвенности» мне открывался, вопреки собственному его самосознанию, крайний гегельянец: мировой дух, говоря по Гегелю, дошел в своем развитии до стадии диалектического саморазрушения и достиг полного самосознания в адогматическом мышлении Льва Шестова. Забота о всеобщем признании, казавшаяся мне несколько лет тому назад проявлением мелкого эгоцентрического самолюбия, в свете «мирового пожара» отбрасывала исполинскую тень: тень мирового духа в субъективном его смятении, и марксистский большевизм в такой перспективе не мог не казаться каким-то полустанком на большой шестовской дороге. Несколько лет спустя, в Германии, я охарактеризовал мировоззрение большевизма как «коллективный солипсизм» [728].

Законно и обоснованно ли было это причудливое возрождение моего юношеского увлечения Шестовым — вопрос особый, но именно оно дало мне возможность проверить, совместно со старшими его друзьями, удельный вес и мысли, и личности его. Когда я снова встретился с ним в 20-х годах в Берлине, у меня уже был обширный материал для проверки и контрпроверки. Действительно, до того, как я покинул Россию в конце 1922 года, я подружился не только с Ивановым-Разумником, натолкнувшим меня когда-то на Шестова, но и с Ольгой Дмитриевной Форш, принадлежавшей в ранней своей молодости к киевскому студенческому кружку, в котором встречались Шестов с Н.А. Бердяевым, С.Н. Булгаковым и даже с А.В. Луначарским. Взгляд Бердяева на Шестова определялся категорией «сугубая ересь», но к этому у него примешивалось еще чувство, что корни шестовского «нигилизма» — в его дохристианском иудаизме [729]. Разумник Васильевич шел дальше и постоянно повторял, что Лев Исаакович типичный еврей и что всякая типично еврейская философия должна провозгласить «Ничто» принципом мира.

Но в отличие от обычного юдофобства, для которого якобы еврейское стремление «у-ничто-жить» мир — мир христианский, социальный, культурный — логически влечет за собой как свою автоматическую реакцию обратное стремление к исключению еврейского народа из исторического процесса, Разумник был «духовным революционером». Для него «дух разрушающий» был «духом созидающим», и, следовательно, в его «юдофобстве» была слитность чувств, делавшая его неотличимым от «юдофила». Разговоров об этом у меня было много не только с Разумником Васильевичем, но и с Блоком, и с Бердяевым, и в конце концов с Шестовым. Он, однако, в противовес своим прежним друзьям, включая О.Д. Форш, всячески подчеркивал, что все они «страшно преувеличивают» и в какой-то мере не совсем свободны от антисемитского уклона. Моя догадка, сводившаяся в переводе на психологический язык к тому, что Шестовым руководит неутолимая страсть самоутверждения, что можно было бы, впрочем, забыв третье измерение, сказать и о Гегеле, и о Марксе вкупе и влюбе [730]с Лениным, вызвала, когда я однажды эту гипотезу развил с эпическими иллюстрациями, решительный протест Разумника Васильевича и внушила ему горячую, докапывающуюся до «корней и нитей» отповедь. «Нет, нет! — воскликнул он. — Грешно смешивать Льва Исааковича с толпой наших заурядных литераторов, журналистов и критиков, в которых, конечно же, главная пружина — амбиция, самолюбие и того похуже. Верно и то, что среди них очень много, ну, скажем, в процентном отношении, очень много евреев. И это, пожалуй, не случайно. Вы же не будете отрицать того (не о вас, конечно, говоря), что евреи, отказывающиеся от еврейского происхождения, прежде всего своего собственного, охвачены „древним ужасом“, знаете: Terror antiquus. Им нелегко жить без корней, без почвы. Они не Шестовы. И потому они настаивают, — на смех врагам, — что они русские, французы, немцы, что у них нееврейские национальные корни. Я тоже думаю, что без национальных корней не может быть ни литературы, ни музыки, ни философии. Но Льву Исааковичу нет нужды утверждать себя как одиночку. У него есть корни. Его беспочвенность — не без почвы [731]. У него еврейская почва — мудрость тысячелетий… Вы знаете его лично, но вот если бы вы знали его отца Исаака Шварцмана [732]! С виду — просто богатый киевский купец, каких видишь везде, еще не научившийся чисто и правильно говорить по-русски. А сколько мудрости за их шепелявым произношением! Когда говоришь с отцом Шестова, сразу видишь, куда уходят его корни и нити. Вот для примера афоризм, который можно назвать „Философия и теология“. Я был свидетелем его создания в последнее предвоенное лето в Берлине. Пожалуй, и Льву Исааковичу, несмотря на его огромный природный талант, далеко до такого глубокомыслия!»

Весьма сдержанный по натуре, Разумник Васильевич загорелся восторгом рассказчика, и суть его рассказа врезалась в память мне со всеми подробностями.

Перед войной Берлин часто бывал узловым пунктом для русских, ездивших за границу для встречи с родственниками, друзьями из разных концов России. Так съехались там в последнее лето перед войной семья Шестова, его царскосельский друг Иванов-Разумник и молодой его приятель, учившийся тогда в Иене, Евгений Германович Лундберг [733]. Старый Шварцман любил разговаривать с каждым: расспрашивать, учиться, а иногда — с невинным видом — и поучать. Увидев впервые Лундберга, будущего критика и теоретика искусства, он осведомился, откуда тот родом, давно ли знает его Леву, женат ли и чему учится в Иене? Услышав, что Лундберг учится на двух факультетах, философском и теологическом, отец Шестова попросил объяснить ему точно, что это за наука такая — теология. Лев Исаакович поспешил подсказать, что это то же самое, что богословие. Но старик не унимался и стал не без сарказма, столь характерного для стиля его сына, рассуждать вслух: «Богословие… Слово о Боге. Ох, как интересно! Лева все время говорит, что философия тоже наука о Боге, а есть, выходит, еще отдельно о Боге, как вы говорите. Это трудно понять без высшего образования». Он задумался, забарабанил пальцами по чайному столику и вдруг снова обратился к Лундбергу: «Скажите, молодой человек, вы вот учитесь философии, богословию и бог знает еще чему, а вы знаете, как гуси спят?»

Всеобщее напряженное удивление. «Не знаете? Так я вам расскажу. Когда гуси ложатся спать, они сначала роют лапками в песке ямку, ложатся в нее, голову под крыло и спят. Почему? Потому что у гусей где жир? Весь на спине, а спереди — ничего, так спереди холодно, холодно спать. Но в ямке — тепло, как в перине, а сверху есть жир, теплый пуховик, так тоже тепло — можно спокойно спать. А как куры спят? Совсем наоборот. Вечером, как холодно, куры подлетают вверх, под потолок курятника (не заметили?) и спят на шестках под крышей… Почему? Где куриный жир? Не как у гусей — позади и наверху, а спереди и снизу. Значит, внизу ничего не нужно — свой жир греет, а наверху нужна теплая крыша… Верно? (Автор афоризма обвел всех глазами.) А вот у вас, молодой человек, может быть, нет собственного жира, ни спереди, ни сзади, ни снизу, ни сверху, — так вам и философия нужна — теплая ямка в земле, и богословие — теплое слово Бога на небе. Верно?»