Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

Мы вошли в замковый парк. Лев Исаакович от подъема в гору слегка запыхался (ему тогда было уже около сорока пяти лет) и предложил снова присесть. «Нет, нет, — продолжал он комментировать свои впечатления, — нам с немцами не по пути. Что немцам здорово — русским смерть. Вчера я пытался это развить у Риккерта [710]в Фрейбурге, но поддержал меня один Мережковский, а молодежь наша меня чуть не заклевала».

И он рассказал мне подробно о совещании, которое должно было подготовить русское издание нового международного, вернее немецкого, журнала по философии культуры с греческим названием «Логос». План исходил от группы молодых русских философов, прошедших школу в Германии: Ф.А. Степуна, С.О. Гессена, Н. Бубнова [711], решивших показать своим немецким учителям и коллегам, что и Россия имеет «собственных Платонов» и что сотрудничество с ними может пойти на пользу международной философии культуры. Съехались в Фрейбурге, недалеко от швейцарской границы; помимо молодых удалось привлечь лишь Мережковских и Шестова. Знаменитый профессор Риккерт мало понравился «старшим богатырям». Слава его как методолога истории не была затемнена личной встречей, но его противопоставление истории естествознанию казалось недостаточно широкой площадкой для того, чтобы открыть перспективу на современный культурный кризис во всех его измерениях. Мережковский сразу обнаружил в Риккерте профессорское безразличие к судьбам церкви и религии, а Шестову все это казалось стремлением уловить стихию культурного творчества в проволочные сети логических таблиц. В противоположность Риккерту и его свите приват-доцентов, горячие заявления русских во славу прародимого хаоса казались просто нарушением добрых академических приличий, которое, впрочем, как выразился впоследствии один из молодых немецких сотрудников журнала, «варварам простительно». Готовность и даже жажда сотрудничать с философствующими русскими варварами имела свои глубокие подспудные причины. Это обнаружилось года через два, во время балканских войн, и особенно в 1914 году. Но в мирном баденском Фрейбурге в 1910 году этого никому бы не могло прийти в голову. И хотя было принято решение приступить к русскому изданию «Логоса», Шестову в нем места не оказалось. Еще не пришла пора, когда ему было бы по дороге с немцами, а немцам с ним. В этот момент именно я представлял для него единственное возможное связующее звено между ним и немцами, и Шестов крепко держал меня под руку, когда мы двинулись вперед через каменный мост во внутренний двор замка [712].

Этот образец немецкой готической архитектуры мало интересовал Шестова, но он непременно хотел поглядеть на «царь-бочку» — мой свободный перевод, подсказанный кремлевскими диковинками, — «Heidelberger Fass», которая действительно могла посоперничать гигантскими своими размерами с Царь-колоколом и с Царь-пушкой [713]. Мы спустились в глубокий подвал, под сводами которого помещалась самая большая винная бочка в мире, и Лев Исаакович, пораженный и даже несколько взволнованный, стал расспрашивать меня, как и откуда взялась эта царственная посудина; его по-детски живая впечатлительность меня глубоко изумила. Я обрадовался и стал рассказывать: «Видите, поверх бочки — площадка с перилами? Она рассчитана на целых двенадцать танцующих пар. Все это выдумки того же палатинского шута Перкео. В его время виноделы платили налог натурой. „Не экономнее ли будет, — шептал шут на ухо курфюрсту, — хранить палатинское вино в княжеском погребе не в разнокалиберных бочонках, а в одной чудо-бочке, которая к тому же прогремит на весь христианский мир во славу князю и его вину?“ Так вот и соперничают с тех пор Гейдельбергский университет, самый старый в Германии, с Heidelberger Fass, самой большой бочкой на всем белом свете».

«А знаете, — сказал Шестов, не отводя взгляда от раскрашенного деревянного шута Перкео, приставленного к подножию бочки как хранитель и верный страж ее, — вам их юмор кажется глуповатым и смешным, а я все думаю, какой глуповатой и смешной показалась бы им наша с вами серьезность… Нет, говорите, что хотите, а умели-таки жить наши деды, „не то, что нынешнее племя“ [714]. И еще неизвестно, — прибавил он, склонив голову на правое плечо, — кто окажется победителем, университет или бочка!»

Я решился ответить в тон Шестову: «Пожалуй что бочка, если только в ней поселится Диоген с университетским своим фонарем» [715].

Где-то пробили часы. Шестов забеспокоился: «Не опоздать бы на поезд. Непременно должен своих стариков встретить из Киева». Я заверил своего гостя, что обратный путь займет гораздо меньше времени, и предложил ему выпить чаю на террасе гостиницы при замке. Ясный августовский день вызывал томительное желание ясности, но часы, проведенные с Шестовым, наполнили ум сумятицей. Все и так, и не так. Как будто без роду и без племени, а в то же время — преданный сын «стариков»; иронизирует по поводу немцев, а вместе с тем — преклоняется перед исконным немецким бытом; против умеренности и аккуратности, а сам точен и предусмотрителен, как сын диккенсовского «сити»… Непременно нужно будет во всем разобраться. Мог ли я тогда подумать, что и полвека спустя я все еще буду искать подходящую формулу для этого причудливого русско-еврейского силуэта.

Перед тем как распрощаться, уже на вокзале, Лев Исаакович условился со мной о будущей переписке и, уже стоя на площадке своего вагона и благодаря за гостеприимство, с полунасмешливой улыбкой прибавил: «И еще спасибо за науку. Не думал, не гадал, что мне еще придется поучиться в Гейдельберге». «Над кем смеетесь, — подумал я, — неужели над собой?»

Начиная с этого дня, связь с Шестовым не прекращалась почти до самой его кончины. Вскоре после его посещения Гейдельберга я начал переписку с рядом издательств, предлагая им «авторизованный» немецкий текст «Апофеоза беспочвенности». Особый интерес проявило передовое издательство Diderichs в Иене, но и оно в конце концов отказалось от мысли ввести в философскую Германию русского отщепенца. «Мы теперь утвердились, — писали мне из Иены, — на линии Бергсона и не считаем возможным одновременно поддерживать антиметафизические настроения». Я держал Шестова в курсе моих попыток, и он, очевидно, перестал верить в их успех, усомнившись, может быть, в моих пропагандистских способностях. Могло иметь значение и то, что в самой России его имя звучало все громче и громче, и ему расхотелось «искать добра от добра». Осенью того же 1910 года мне пришлось услышать в Москве в редакции «Русской мысли» необыкновенно высокий отзыв Валерия Брюсова о Шестове: «Писать, как Шестов, может один только Шестов». Лев Толстой, расспрашивая Горького о Шестове, был задет за живое «разоблачениями» шестовской книги о «добротолюбии» Толстого и Ницше. «И неужели он еврей? — удивлялся Толстой. — Как-то не верится, что могут быть неверующие евреи». Так повествует Горький в своих записях о Толстом [716]. Из этого следует, что Лев Исаакович издавна был мастером запутывать своих читателей, не исключая и таких, как автор «Войны и мира». Каково же было разбираться в нем едва оперившемуся гейдельбергскому студенту.