Олег Лекманов - Венедикт Ерофеев: посторонний [с иллюстрациями]

Покидать Абрамцево Ерофеевым очень не хотелось, и на какое-то время они нашли приют на даче Александра Епифанова, внука известного художника и великого реставратора, академика АН СССР Игоря Грабаря. Елена Энгельгардт, сдружившаяся с Галиной и Венедиктом как раз в эту пору, набросала такой словесный портрет Ерофеева: «Зимой он всегда был в ватнике. Кроличью шапку не снимал, по-моему, даже дома. Никаких дубленок он не носил. Галка ругалась, потому что если его нарядить, он был просто “супер”. Я как-то видела Веню, когда она его нарядила. Они ехали на один день в Москву. Голубая рубашка, пиджак, пальто. Действительно супер! Но он всего этого терпеть не мог [757]. Зимой он любил ходить в ватнике. Весной и осенью носил коротенькое пальтецо, типа бушлата. У него была просто ангельская внешность. Он был очень деликатным человеком и очень умным, но в душе он был ребенок, просто дитё» [758]. «Когда ему прислали джинсы, он надел и сказал: “Мерзопакость какая!” — и больше никогда не надевал, — вспоминает Валерия Черных. — А рубашечки голубые он носил». О том, что к этому времени Ерофеев вполне мог позволить себе хорошо одеваться, а попутно о щедрости Венедикта свидетельствует Борис Шевелев: «В 1980 году мой сын Сережа закончил школу, и выяснилось, что идти на выпускной вечер ему не в чем. Позвонили Ерофеевым — Сережа с Венедиктом Васильевичем был одной стати. Вот так и так, говорим, нет ли чего? А Венедикт Васильевич тогда не только деньги из Парижа получил, но и костюм ему, как оказалось, шикарный привезли. Вот он тут же и говорит: “Срочно присылайте ко мне Сережу, я его, как елку, наряжать буду”. Я говорю: “А вдруг он там, на празднике, такой прекрасный костюм чем-нибудь обольет?” — “Так он же костюм обольет, а не меня”. Широкий был человек. Потом он еще подарил Сереже свое демисезонное пальто» [759].

Зимой и весной 1980-1981 годов Венедикт и Галина Ерофеевы, приезжая в Абрамцево, жили в доме В. А. Исаева, первого и, как вспоминают многие, не слишком чистого на руку управляющего поселком. «У них там очень хороший был участок. Посажены были яблони, крыжовник», — рассказывает Тамара Штрикова о владениях Исаева [760]. Этот дом Галина и Венедикт вознамерились приобрести в собственность. Шутливо называли они его хутором. «От тебя получил письмо позавчера, будучи на хуторе, — 1 декабря 1980 года извещал Ерофеев сестру Тамару. — Я оттуда не выползаю, по существу, у меня там все, что мне нужно, — книги, пишущая машинка, отрадная возня с дровами и с печкой, лыжи, умиротворение и веселая трезвость. И почти ни души, если не считать субботне-воскресных наездов из Москвы наследников Игоря Грабаря. Об эту пору в прошлом году, в Москве, я купался в гостях, недугах, вине и черной меланхолии. Мы уже решили бесповоротно — хуторок загородный нам совершенно необходим. Тем более их цену взвинчивают уже не из года в год, как в милые старые времена, а с часу на час. Хозяин его (я уже называю его экс-хозяином, однако тьфу-тьфу-хаю при этом) дал нам на размышление срок до 1 мая. Крупный задаток можно внести и среди зимы, для упрочения своих позиций» [761]. Задаток за дом был внесен, но в итоге Исаев дом Ерофеевым не продал — то ли ему не посоветовали этого делать компетентные органы [762], то ли просто нашлись лучшие покупатели. В любом случае, вряд ли бывшему управляющему поселком нравилась та атмосфера, которую Ерофеевы привнесли в его дом, и те люди, которые в этом доме теперь часто бывали. «Когда он жил с женой Галей у Исаева, к нему приезжала куча народу — художники, диссиденты, какие-то личности, которые не имели, как мне казалось, никакого отношения к самому Ерофееву, но он, видимо, был достопримечательностью», — вспоминает Алексей Тимофеев [763]. Между прочим, задаток за дом Исаев Ерофеевым не вернул.

Время сладкой символической мести Исаеву пришло спустя шесть лет. У Натальи Шмельковой имелся спортивный пневматический пистолет. «В один из прекрасных морозных солнечных дней, — пишет Шмелькова, — провели меня Веня с Галей показать этот злосчастный домик. Зимой в нем никто не жил. Прихватили пистолет. Галю оставили стоять на дороге, как говорится, “на шухере”, а мы с Веничкой, открыв калитку, пробрались по сугробам к застекленной терраске. На столе, застеленном белоснежной скатертью, красовался недопитый бокал красного вина. Пять пуль скользнуло по стеклу. Шестая — пробила его насквозь, угодив прямо в бокал!» [764]

Почти все лето и осень 1981 года Венедикт и Галина Ерофеевы провели уже на другой, снятой ими даче — в так называемом генеральском поселке «55 км» близ Абрамцева. Увы, Бориса Николаевича Делоне рядом уже не было, так что Ерофеев теперь и на даче пил по-черному. «Особенно пил он на выходные, когда к нему понаедут какие-то гости, — рассказывает Елена Энгельгардт. — Похмелье было тяжелым, ему бывало плохо, и мы тогда не общались» [765]. «Совершенно плохо, посылаю девку на последнюю мелочь и посуду купить последнюю “Имбирную”, — фиксировал Ерофеев в своем блокноте, например, события 2 сентября. — Весь день не подымаюсь с постели. Гадливость ко всему вечером переходит в безбрежную рвоту и длится всю ночь» [766].

Плохо было и то, что Галина Ерофеева быть постоянной надежной опорой для мужа уже не могла. В мае 1981 года окружающие Ерофеевых друзья и приятели впервые заметили, что всегда такая уравновешенная и здравомыслящая Галина психически больна. «Вени дома не было — он еще с майских праздников оставался в Абрамцево, — вспоминал Марк Фрейдкин. — Мы сидели на кухне, и Галя по своему обыкновению меня кормила. Разговор шел о каких-то пустяках, а когда я закончил как всегда обильную трапезу, она сказала: “А теперь смотри, что я тебе покажу”. Она сходила в комнату и вернулась с огромной кипой разных бумаг, чертежей и перфокарт. Разложив все это на кухонном столе, а кое-что даже развесив по стенам, она с места в карьер понесла какой-то абсолютно шизофренический бред про приближающуюся комету Галлея и непосредственно связанное с этим крушение советской власти. А в заключение сказала, что вчера наконец закончила все вычисления и теперь совершенно точно знает: 21 мая (в день ее рождения) в 13:45 небо станет цвета бормотухи, на нем появится огромный телевизионный экран, и диктор программы “Время” объявит, что начинается конец света. “И тут, — торжественно объявила Галя, — мне нужно будет сделать самое главное. Вот этим ножом, — она взяла в руки большой зубчатый нож для разрезания хлеба, — я должна зарезать спящего Ерофеева, а потом выброситься с балкона”. Причем излагала она этот дикий и безумный текст хотя и довольно оживленно, но без малейшей экзальтации и “сумасшедшего блеска в глазах” — говорила спокойно, уравновешенно, как о чем- то будничном, давно продуманном и решенном <...> В первый (и, увы, не в последний) раз ее забрали в психиатрическую больницу буквально через несколько дней после <...> разговора со мной, и, возможно, только это помешало исполнению ее чудовищных намерений. Веня говорил, что ее взяли прямо с улицы (или из магазина — точно не помню), где она разбрасывала свои перфокарты и призывала людей приготовиться к светопреставлению. На какое-то время ее в больнице привели в порядок <...> Как почти всегда бывает у шизофреников, периоды обострения чередовались с весьма длительными порой периодами просветления» [767]. «Она постепенно свихнулась от этой жизни, — полагает Марк Гринберг. — Она ведь оказалась в ситуации, для нее довольно непонятной. Веню она, конечно, любила, однако длительная жизнь с тяжелобольным человеком ее доконала». «Но пока был жив Ерофеев, у нее эти кризисы были реже. У Гали была такая мощная ответственность за него, что она психологически не позволяла себе этого», — свидетельствует Жанна Герасимова. «Я думаю, что она пыталась бороться с Ерофеевым, и он возобладал как личность в конце концов, — полагает Валерия Черных. — И она сломалась, а не он. И это потом было очень заметно». Уже после смерти Ерофеева, в августе 1993 года, его вдова Галина Ерофеева в состоянии помешательства выбросилась с 13-го этажа своей квартиры на Флотской улице.