Олег Лекманов - Венедикт Ерофеев: посторонний [с иллюстрациями]

Смешные подробности о своем путешествии Ерофеев позднее сообщил Ольге Савенковой (Азарх). Например, Венедикт рассказывал ей, что когда экипаж катера все же попал в сильнейший шторм, он обнимал «маленькую белую собачку». «Эта “маленькая белая собачка” оказалась впоследствии догом Митькой, — прибавляет Валерия Черных. — Из путешествия Ерофеев сбежал, когда получил перевод денежный не то от Носовой, не то от Руновой. Сошел на берег и был таков».

В начале октября 1982 года провожали в эмиграцию Юрия Кублановского. «Много за эти дни пришлось провожать — туда, разумеется, — писал Ерофеев сестре за несколько лет до этого. — Страшно грустно их провожать (Ал<���ександр> Зиновьев в Мюнхенский универ<���сите>т, Исаак Гиндис в Тель-Авив<���ский> Ун<���иверсите>т и др. и др.)» [775]. «Как же я был тронут — чуть не до слез! — когда вдруг увидел Венедикта в толпе провожавших меня в Европу <...> — приехал, не поленился. То была последняя наша встреча», — вспоминает Юрий Кублановский. После проводов Ерофеев пригласил к себе на Флотскую улицу в гости Евгения Попова. «Квартира меня поразила. Я привык — эти мастерские грязные, — вспоминает Попов. — Но у Венедикта был ухоженный, вполне буржуазный дом. Нормальная мебель, нормальное всё. Подали тарелки, вилки, ложки, и мы стали выпивать».

Начиная с осени 1982 года будни Ерофеева скрашивались регулярными занятиями немецким языком, который он изучал еще в студенческие годы в МГУ. «Помню, мы с другом учили немецкий, — вспоминает Марк Гринберг. — Ходили сначала заниматься к одной знакомой, потом разогнались и поступили на заочные курсы на Дорогомиловской. Там выдавали тетради с упражнениями, и Веня очень оживился, узнав это, и сказал: “Давай мне эти упражнения, буду тоже их делать”. И делал довольно долгое время, пока не срывался. К учебе он был очень склонен». Срывы Ерофеева, по-видимому, были связаны не только с пристрастием к спиртному, но и с одним из основополагающих свойств его личности. Наделенный от природы прекрасными способностями, Ерофеев почти всегда быстро, нахрапом, достигал первых блестящих результатов и ими вполне удовлетворялся. Все, что требовало усидчивости и долгого, однообразного труда, приводило Ерофеева в уныние, и он, при всей своей тяге к систематизации, остывал и бросал начатое. Вот что писал о занятиях Ерофеева как раз иностранными языками Владимир Муравьев: «Ни один язык он так и не одолел. Занимался языком пунктуально, говорят, на занятиях немецким в последние годы был первым учеником, это он мог, а чтобы действительно превзойти язык... Ему нужен был близкий барьер, там, где сразу виден результат. Как говорят: “Социализм сегодня”, результат сегодня» [776]. А Евгению Попову, когда он пришел в гости на Флотскую улицу, Ерофеев признался: «Я решил так: как только тройку получу, тут же прекращаю изучать язык».

Однако к истории с заочным обучением Ерофеева на государственных курсах иностранного языка, располагавшихся на Дорогимиловской улице, слова Муравьева подходят не вполне. В данном случае его друг взятием «близкого барьера» не удовлетворился, аккуратно закончив двухгодичное обучение, сдав на «отлично» письменные экзамены, и «получив знания по немецкому языку в объеме программы Госкурсов “ИН-ЯЗ”, утвержденной Министерством просвещения РСФСР», о чем свидетельствует хранящаяся в домашнем архиве Ерофеева справка [777]. Сохранились там и отзывы преподавателя В. М. Глазуновой на его годовые контрольные работы. «Уважаемый товарищ Ерофеев! Работу № 8 Вы выполнили с большим интересом и юмором. Мне было приятно проверять ее, — писала она 29 июня 1984 года. — Материалом Вы овладели отлично. Оценка “5”» [778]. А вот резюмирующая рецензия Глазуновой, датированная этим же днем: «Уважаемый товарищ Ерофеев! Экзаменационная работа оценена баллом “5” по лексике, грамматике и по переводу. Материалом III курса Вы отлично овладели и всегда интересно применяли свои знания при выполнении заданий, особенно творческих. И в экзаменационной работе очень удачны и интересны по содержанию все примеры, Ваше сочинение об Эрнсте Тельмане. Решением экзаменационной комиссии Вы выпускаетесь с курсов с общей оценкой “5” по всем аспектам. Поздравляю Вас с окончанием III курса! Желаю так же успешно сдать устный экзамен и получить свидетельство <...> Приходите на консультацию. Рада Вас видеть. Всего Вам доброго!» [779]

Все это случится через два года, а 13 ноября 1982 года Ерофеев писал Тамаре Гущиной: «...могу похвалиться; за октябрьские контрольные работы, сочинения по немецскому языку> и пр<���очее> получил опять “отлично”. (За все сентябрьское — то же самое.) К 20/ХІ мне надо сдать столько переводов, что я схватился за голову и отложил на время все эти атрибуты Беранже и Хафиза: девок и вино. Быть круглым отличником на 45-м году жизни немножечко нелепо, но все-таки чуть лучше, чем в этом же возрасте быть забулдыгой и блядунишкой. Хорошо еще, что сохранилась четкость памяти, въедливость в немецкие тексты и интерес ко всему земному и небесному, от Аристотеля до Фарабундо Марти» [780].

В этом же письме Ерофеев рассказывал сестре о том, как складываются его отношения с сыном: «С Венедиктом младшим усложнено. Хоть и установлена телеф<���онная> связь с его школой-интернатом, он без матери не отваживается выйти на свет божий, в т<���ом> числе в столицу, а мать пригласить в дом я не берусь: у нее прежняя остервенелость в отнош<���ении> Галины [781]<...>. Посмотрим. Во всяком случае, ему там осталось недолго. В 20-х числах ноября туда нагряну» [782]. Нежно любивший Венедикта-младшего в годы его раннего детства (Игорь Авдиев даже вспоминал, что Ерофеев писал «учебники для маленького сына Венедикта Венедиктовича по истории России, по русской литературе, по географии» [783]), позднее Ерофеев к сыну несколько поостыл. «Это в отца, — полагает Нина Фролова, — отец наш все говорил: “И зачем они растут, оставались бы маленькими...”» [784]«Мы с матушкой в Мышлине жили, — вспоминает Ерофеев-сын. — Он меня навещал. Он меня всегда спрашивал: “Ну, дурачок, чего читаешь?” Я ему говорил, ну вот... “Тома Сойера”. Ему всегда не нравилось то, что я читаю. Он делал такую гримасу и этот его знак — ладонью — отторгающий» [785]. «Я знал, что у меня отец великий писатель, — признается Венедикт в еще одном интервью, телевизионном. — Я побаивался его, побаивался. Даже, скорее, не побаивался, а стыдился за себя — я бы это слово здесь применил. Потому что он все время на меня возлагал большие надежды. Очень большие. Что я буду читать, и, глядишь, что-то путное из меня получится. Он всегда говорил: “МГУ, МГУ, МГУ — там уже профессора знают о твоем существовании, ты будешь там учиться”. Поэтому его приезды напрягали меня в детстве, честно скажу. Я вообще считаю, что гениальным людям не стоит никого рожать, потому что им и без этого хватает» [786].