Олег Лекманов - Венедикт Ерофеев: посторонний [с иллюстрациями]

«Я помню, пришел к нему в больницу и вижу — Вене страшно-страшно больно, — рассказывал Игорь Авдиев. — И вдруг он мне говорит: “Ты чего, с похмелья?” — “Да, Вень, вчера немножечко перебрал”. А он: “Вчера Владимир Максимов был из «Континента», возьми там баночку пива от него”. Это сейчас баночка пива во всех киосках продается, а тогда это был презент из Парижа! И вот я взял эту баночку, выпил, а он за мной очень чутко следил. Я чувствую — отлегло. И вот вижу — Вене тоже полегчало» [961].

«Когда он уже лежал последний раз в больнице, папа пошел его навестить, — вспоминает Елизавета Епифанова. — А Вене почему-то все приносили горы еды. Ну и он ее раздавал, понятное дело. А к нему в палату уже не пускали, когда папа пришел, сестра только вынесла пакет с едой, типа “просили передать”. Там среди прочего лежала пачка сахара рафинада, на которой было лаконично написано: “Епифанову — Ерофеев. Околеваю”. И дата. Мы это только дома обнаружили, когда чай сели пить. Дело было совсем незадолго до смерти».

«С 26 апреля наступают самые тяжелые дни», — предупредила Галину лечащий врач Ерофеева [962]. В эти дни, которые Венедикт Васильевич провел в тяжелой полудреме, у его постели, сменяя друг друга, перебывало множество друзей, а Галина Ерофеева и Шмелькова дежурили там почти неотлучно. «Веня уже ничего говорить не мог, — рассказывает Марк Гринберг о том, как пришел к Ерофееву в онкоцентр вместе с Людмилой Евдокимовой и Ольгой Седаковой 5 мая. — Он лежал с закрытыми глазами, и мы просидели рядом с ним примерно час — я, Люся и Оля. И просто говорили, говорили... Веня лежал с закрытыми глазами и каменным лицом. И было непонятно, слышит ли он нас, понимает то, что мы говорим, или нет. Но мне казалось: надо тем не менее что-то говорить. И мы говорили — о всякой ерунде. А когда уходили, я его взял за руку, нагнулся к нему и сказал: “Веня, ты нас слышал?” И в этот момент он с усилием зажмурил закрытые глаза, показав: “да”».

7 мая вместе с диаконом Петром в палату к Ерофееву приехал Владимир Муравьев. Больной был в беспамятстве [963]. 9 мая всем стало ясно, что мучиться Венедикту Ерофееву осталось уже совсем недолго. «Состояние Венички с каждой минутой резко ухудшается. Задыхается, — записала в этот день в дневнике Шмелькова. — Поздно вечером в палату заходит молоденькая, очень внимательная медсестра Наташа. Советует отказаться от всяких антибиотиков — лишние мучения, обезболивающие — другое дело. “Не шумите. Он может уйти и сегодня, даже во сне”» [964]. Однако Ерофееву было суждено прожить еще один день.

Все было кончено 11 мая. «Мы по двенадцать часов дежурили у его кровати, и мое дежурство было с шести утра до восьми, — вспоминает Венедикт-Ерофеев младший. — И в мое дежурство он скончался» [965]. «На рассвете, в полудреме услышала резкое, отрывистое дыхание... — записала Наталья Шмелькова в этот день в дневнике. — Ерофеев лежал, повернувшись к стене... Заглянула ему в лицо, в его глаза... Попросила Веничку-младшего срочно разбудить Галю. Она, еще не совсем проснувшись и ничего не понимая, вошла в палату... Через несколько минут, в 7:45, Венедикта Ерофеева не стало...» [966]

«...и с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду» (218)

...................................................

«Я вошла в автобус, который забирали из морга Онкоцентра, — вспоминает Валерия Черных. — Там сидели Андрей Петяев, Вадя Тихонов, Игорь Авдиев... В конце автобуса поперек стоял гроб с Ерофеевым. И Авдяшка мне сказал: “Ты что-нибудь сделай: куда-то девался его чуб”. Я подошла, — а у него расческа была в кармане, Галина положила, — и волосы лежали строго назад. Поэтому совершенно непривычное лицо было. И у меня ничего не получилось. Потому что так ложатся мертвые волосы — и уже никакого чуба не может быть. И я поняла, что никакого Ерофеева здесь уже нет. Я поцеловала Веню в лоб и сразу же ушла».

Отпевание Ерофеева состоялось не по католическому, а по православному обряду в храме Ризоположения на Донской улице в Москве. «Ерофеев к православной церкви как к институту относился плохо, — свидетельствует Алексей Муравьев. — Однако когда он умер, его православные друзья буквально на руках подняли его гроб и внесли в эту церковь» [967]. «Даже мертвый, Ерофеев поражал внешностью: славянский витязь, — рассказывает Александр Генис. — Его отпевали в церкви, вокруг которой толпился столичный бомонд вперемежку с друзьями, алкашами, нищими. Сцена отдавала передвижниками, но в книгах Ерофеева архаики было еще больше» [968]. «Помню, меня поразили артисты театра на Таганке, которых было много, — делится своими впечатлениями Алтон Долин, — и они в церкви размашисто крестились, мне тогда это казалось диким и контркультурным». Четырнадцатилетнего Алтона привела на отпевание Ерофеева мать, бард и поэтесса Вероника Долина, которая спустя много лет рассказала об этом в стихотворении:

«Я подошла его поцеловать, — рассказывает Надежда Муравьева. — Очень высокий лоб с венчиком. И очень красивое — скульптурное, выточенное лицо». «Гремела “Вечная память!” и неслась и неслась под купол, — вспоминает Наталья Четверикова. — Пели все. Гроб из храма выносили на руках “владимирские”, и несколько автобусов не смогли вместить всех желающих поехать на Новокунцевское кладбище» [970]. «Друзья, персонажи, актеры, игравшие в Вениных пьесах, старые читатели. Человек 120», — писал Игорь Авдиев [971].

Первоначально Ерофеева должны были хоронить на Ваганьковском кладбище, но место не понравилось жене, и с помощью Сергея Станкевича, который был тогда одним из заместителей мэра Москвы, все удалось переиграть. «Ерофеев был для меня важной символической фигурой, — рассказывает Станкевич. — Я в 1970-е учился в Московском пединституте имени Ленина, жил в знаменитой на всю Москву общаге “на Усачах” (улица Усачева, 64), где собиралась и “зависала” едва ли не вся московская богема — Таганка с Высоцким и Золотухиным, Вознесенский, Ахмадулина... Там мне однажды попался Венечка — сидел пьяный в трико на ступенях лестницы и читал “Москву — Петушки” веселым филологам. В публике уважительно шептались, что автора вышибли аж из трех пединститутов. Кусок поэмы задел и запал. Позже я слышал ее по западным “голосам”. Для меня это была даже не литература, а социальный памфлет, я был политизированным радикалом. В 1990-м мы в апреле только пришли к власти в Моссовете. А в мае я узнал, что Ерофеев умер. Мы так и не познакомились толком. Друзья и поклонники Венедикта ввалились ко мне в Моссовет и попросили помочь с местом на Ваганьковском. Это кладбище было закрыто, хоронили только по спец<���иальным> разрешениям. Я подписал распоряжение на Ваганьково (именно по ходатайству друзей, вдовы с ними не было), поскольку чуял грандиозность личности, а “Москву — Петушки” воспринимал как больной предсмертный бред советской империи, помиравшей на наших глазах. Позже появилась Носова и попросила написать другое разрешение — на Кунцево. Сказала примерно так: “Там спокойнее, а на Ваганьково все продолжится, как при жизни”».