Альберт Вильямс - О Ленине и Октябрьской революции

Но в рабочих кварталах царит тишина. Ее нарушают лишь рыдания женщин. Там за опущенными занавесками женщины готовят в последний скорбный путь своих близких. В сарае кто- то стучит молотком, сколачивая из необтесанных досок гробы для погибших товарищей.

Это было 4 июля 1918 года. Я стоял на Китайской улице и смотрел вниз, на праздничные флаги американского крейсера «Бруклин», стоявшего во владивостокском заливе. Вдруг до моего слуха долетели отдаленные звуки. Прислушавшись, я уловил напев революционной песни:

Подняв голову, я увидел на склоне холма огромную процессию. Это хоронили рабочих и грузчиков, убитых четыре дня назад при осаде здания штаба крепости.

Сегодня народ в великой скорби, забыв о страхе, вышел провожать в последний путь защитников Совета. В процессию вливались все новые потоки людей из рабочих кварталов, и она заполнила всю улицу — и не от одной обочины дороги до другой, а от стены до стены. Тысячи их направлялись вверх по улице, пока вся она не оказалась забитой плотной массой людей, медленно двигавшейся в такт революционному похоронному маршу.

В сплошной серой и черной массе людей — мужчин и женщин — резко выделялись белые блузы матросов большевистского флота, продвигавшихся двумя цепочками. Над их головами реяли темно-красные полотнища знамен с серебряными шнурами и кистями. Впереди колонны четыре человека несли огромное красное знамя со словами на нем: «Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов! Привет международному братству труда!».

Не меньше ста девушек в белых платьях несли зеленые венки от сорока четырех профессиональных союзов города, образуя вокруг погибших почетный караул. Гробы с не обсохшей еще красной краской несли на плечах товарищи погибших. Всю дорогу играл оркестр Красного Флота, заглушаемый дружным пением тридцати тысяч участников процессии.

К впечатляющему сочетанию различных цветов, мелодии музыки и величественности процессии прибавилось еще и нечто другое, вселявшее невольный трепет и уважение. В Петрограде и Москве мне доводилось видеть десятки огромных процессий или демонстраций по самым различным поводам: с требованием мира и в ознаменование побед, в знак протеста или по случаю похорон, военных и гражданских. Русские, как никто иной, все эти демонстрации и процессии умеют проводить так, что они оставляют неизгладимое впечатление.

Но эта процессия превосходила все ранее виденные мной.

Шествие беззащитных бедняков, теперь безоружных, провожающих со скорбными песнями в последний путь своих павших товарищей, таило в себе такую угрозу, по сравнению с которой двадцатидюймовые орудия союзнического флота, стоявшего в порту, у подножия холмов, казались безобидными. Сознание этого неизбежно овладевало каждым, кто смотрел на проходившую процессию, потому что она возникла сама по себе, стихийно и неотвратимо. Потребность влиться в нее и объединиться исходила из сердца народа, оставшегося без своих руководителей. Ему нанесли удар, но он не повержен, а, величественный даже в своей скорби, поднимается на борьбу за свое будущее.

Разгром Совета не поверг народ в бездеятельную скорбь, не рассеял народные силы, а, наоборот, еще больше сплотил его. Тридцать тысяч душ слились воедино. Они охвачены одним и тем же порывом, они стали единомышленниками. Их единая воля и сознание формулируют решения, основанные на твердой классовой точке зрения революционного пролетариата.

Чехословаки предложили выставить свой почетный караул.

— Не нужно! — ответили им. — Вы убили наших товарищей, пользуясь тем,, что вас было сорок на одного. Они отдали свою жизнь за Совет, и мы гордимся этим. Спасибо, но мы не допустим, чтобы сразившее их оружие, теперь, когда мы провожаем их в последний путь, было рядом с ними.

— Но в городе вы можете подвергнуться нападению,— сказали чехословаки.

— Ничего, — ответили им. — Мы не боимся, ибо нет ничего почетнее смерти у трупов павших товарищей!

На похороны явились с венками и представители ряда буржуазных обществ.

— Не надо, — сказали им. — Наши товарищи отдали жизнь в борьбе с буржуазией. Они пали в честном бою. И память о них нельзя осквернять. Спасибо, но мы не можем возложить на их гробы ваши венки.

Процессия спускалась с Алеутского холма, заполняя широкую площадь у его подножия. Все поворачивали голову в сторону английского консульства. Рядом с ним, немного левее, стоял автомобиль аварийной службы с башенкой для ремонта электрических проводов. Не знаю, специально он там оказался или случайно, но демонстранты воспользовались им как трибуной для ораторов.

Оркестр заиграл похоронную мелодию. Мужчины сняли шапки. Женщины склонили головы. Музыка замерла, на какое-то мгновение наступила абсолютная тишина, затем снова полились звуки оркестра. Еще раз мужчины сняли шапки, а женщины склонили головы; и опять пауза. Никто не выступал. Это напомнило мне огромное квакерское собрание на лоне природы. И так же как русское богослужение обходится без проповеди, могла бы обойтись без речей и эта церемония. Но, если бы у кого-нибудь из присутствовавших появилось желание высказаться, к его услугам была трибуна. Воцарившееся молчание, казалось, говорило о том, что народ готовит свой голос.

Наконец, из толпы выбрался человек и поднялся на это возвышение. Ораторским дарованием он не обладал, но частое повторение слов: «Они умерли за нас» —вызвало и у других желание выступить.

Затем вышел крестьянин, загорелый, бородатый, в деревенской одежде. Он сказал:

— Всю свою жизнь я прожил в постоянном труде и страхе... Темные дни царизма были для нас сплошным страданием и мучением. Потом наступило светлое утро революции и всех этих ужасов не стало. Все рабочие и крестьяне почувствовали себя счастливыми, я тоже был счастлив. Но не успели мы и нарадоваться, как вдруг свалилась на нас эта беда. И снова все вокруг покрылось мраком. Нам не верится, но вот перед нами холодные трупы наших товарищей и братьев, которые сражались за Совет. А на севере под ружейными залпами падают другие наши товарищи. Мы напрягаем слух, чтобы услышать, как крестьяне и рабочие других стран спешат нам на выручку. Но напрасно. До нас долетают только выстрелы с севера.

Когда он кончил, на фоне голубого неба появилась фигура в белом. На трибуну поднялась женщина. Выражая мысли собравшихся, она сказала: