Анна Красноперко - Письма моей памяти

Анна Красноперко

ПИСЬМА МОЕЙ ПАМЯТИ [1] Ганна Краснапёрка. Пісьмы маёй гамяці.

Непридуманная повесть

С белорусского.

Перевод Галины Куреневой

Наверное, на протяжении всех лет прошлой войны фашисты отчаянно пытались в своем разбойничьем поведении совместить две трудносовместимые вещи — тотальное уничтожение миллионов и максимальное извлечение из них выгоды в виде подневольного, по существу, рабского труда.

Очевидно, по этой причине еврейское гетто в оккупированном Минске просуществовало гораздо дольше, чем в других городах Белоруссии, и агония многих тысяч евреев минчан растянулась на долгие месяцы.

Что это была именно агония, медленное и мучительное умерщвление огромной массы людей, свидетельствует это документальное повествование, принадлежащее перу одной из тех его героинь и мучениц, кому непостижимой волей судьбы посчастливилось выжить.

Пусть читатель нс ищет здесь красот литературного стиля или эффектных описаний борьбы, это скорее сцепление разрозненных фактов и сцен, калейдоскоп человеческих лиц и поступков, от которых тем не менее, тривиально выражаясь, стынет кровь в жилах. Теперь, спустя десятилетия после тех страшных лет, трудно, порой непереносимо читать обо всем пережитом павшими, расстрелянными, замученными, равно как и немногими (по существу, единицами) перенесшими невообразимые муки и чудом выжившими Листая эти страницы, как бы окунаешься в призрачный, непостижимый мир адского существования в условиях непреходящего голода, произвола властей, полицейских издевательств, частых кровавых расправ — по поводу и без всякого повода. Перед взором читателя проходят десятки людей различных национальностей, различной классовой принадлежности, примеры разнообразных проявлений человеческой сущности — от самых низменных до самых высоких, порой просто вызывающих восхищение даже с позиций самой взыскательной нравственности Наверное, именно в этих сверхэкстремальных условиях на грани жизни и смерти с наибольшей наглядностью проявилась неувядающая сила истинной дружбы и подлинного интернационализма.

Лучшие люди различной национальной и классовой принадлежности (многочисленные белорусские друзья героини, немец Отто Шмидт, немецкая девушка Ингрид, солдаты-итальянцы) нередко жертвовали своим благополучием и самой жизнью ради жизни других. Именно такие отношения как нельзя лучше свидетельствуют о неистребимых истоках человеческой доброты и общечеловеческих ценностей, о важности которых так остро заявило наше время.

Впрочем, комментировать это повествование трудно, да и есть ли в том надобность? Надеюсь, благодарный читатель сам в состоянии разобраться в значении и достоинствах еще одного документа страшной эпохи, бесхитростного свидетельства о судьбах уходящего поколения.

ВАСИЛЬ БЫКОВ

Я долго избегала тебя, моя Память!

Более сорока лет. Но ты оказалась сильнее. Заставила воскресить минувшее. А за мою временную измену отомстила: не все из прошлого сберегла. Поэтому я и вынуждена в своем рассказе изменить некоторые имена, фамилии.

…В этой книге — пережитое в минском гетто. Использованы записи бывших узников гетто, моих знакомых, врача Берты Моисеевны Брук и ее семнадцатилетней дочери Ляли, которые потом стали партизанами.

Выцвели бумага, чернила, карандашные записи. Но по-прежнему кровоточит, болит каждая строка этих записей. Пусть же они сольются с моими воспоминаниями.

1 июля 1941 года мы возвращаемся в Минск. Он искалечен, выжжен, превращен в руины.

Блуждаем по городу. Ищем знакомых. Ищем еду. Раздобыли патоку. Люди берут ее на «Коммунарке». На кондитерской фабрике. Покуда немцы не спохватились, ведрами носят сладкий харч.

У нас нет ведра. Мы с Инной носим ее в банках. Рады, что будет чем подкормить бабушку. Где теперь мама? Две недели назад она поехала в командировку. Где воюет папа? Где будем сегодня ночевать?

Снова ходили на свое пепелище. Не могу выбросить ключ от квартиры, который никогда уже не понадобится. В ушах звучат слова отца:

— Вот вам, дочушки, ключ от квартиры, а я — на фронт.

— Что, уже есть повестка из военкомата?

— Да нету пока, но надо идти…

Поцеловал нас на прощание и пошел…

Потом началось то, о чем и вспоминать жутко. Бомбежки, пожары, заваленное газоубежище, из которого бабушке, Инночке и мне чудом удалось выбраться. Из пылающего города на Могилевское шоссе нас вывел сосед, работник белорусского радиокомитета.

— Идите на восток,— посоветовал он на прощание,— а я с красноармейцами.

Мы в колонне беженцев — голодные, бесприютные. Бабушка идти не может, сердце слабое. Мы с Инной ведем ее, помогаем ей, беспомощной, как можем. Беженцы растянулись, бредут по шоссе. Сбитые ноги, заплаканные глаза, детский плач.

И эти бесконечные бомбежки…

Добрели до Дукоры. Бабуля больше не может идти. Обессиленные, падаем на сено. И снова бомбы!

Следом слышатся рокот мотоциклов, крики, чужая речь.

Немецкие мотоциклисты в Дукоре. Неужели Минск занят?

Нас выгоняют с гумна, выводят на улицу. Там уже толпа беженцев, тех, кто уцелел во время бомбежки. Приводят к магазину. Немцы выносят разные вещи, трясут ими перед нами, суют силком в руки. Мы понимаем, для чего это делается — идет киносъемка.

Потом начинают хватать людей…

— Коммунистен! Юден!

…Страшный, тяжкий путь назад, в Минск. Что нас ждет? Знаем уже, что дом наш сожжен. Только ключ в руках…

Думаем о маме. Может, она вернулась из Волковыска? Может, уже ищет нас?

…И вот мы в Минске. Нет ни мамы, ни отца. Я в ответе за бабулю, за сестренку.

Ищем пристанища.

К сожалению, это не слухи. В Дроздах, что под Минском, немцы устроили концентрационный лагерь. Там военнопленные, а также гражданские, которых схватили в городе. Ищут среди них командиров, комиссаров Красной Армии, коммунистов, евреев. Их ждет расстрел.

Всюду объявления: мужчины в возрасте от 15 до 45 лет должны зарегистрироваться в комендатуре. За неповиновение — смерть.

Недавно мы с Инночкой видели такое. По Советской, около Большого сквера вели колонну военнопленных. И вдруг один из них, молодой, высокий, с забинтованной головой, запел: «Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой». Песню подхватили. Зазвучала знакомая мелодия.

Что тут началось! Пальба, крики! Убитые на булыжной мостовой.

За неповиновение — смерть!

Еще из недавнего довоенного времени вспоминаю выражение «коричневая чума». В Германии фашистские молодчики носят коричневые рубашки. Здесь же они в серо-зелено-черном. Особенно мы боимся тех, кто в темно-серо-зеленой форме с черным воротником, на котором в серебристом четырехугольнике две, как зигзаг молнии, буквы «SS». У них серебристые плетеные погоны. На рукаве — орел. Ремень с пряжкой, на ней надпись: «Gott mit uns» [2] «С нами бог». . Парадная форма у них черная, воротник и манжеты с серебристой окантовкой.