Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Что касается Дегаева, то он во время этой бойни выскочил на лестницу и удрал, даже не затворивши за собой двери, и прямо отправился на Варшавский вокзал.

Оба же его товарища, почистившись от крови и пыли, тоже удалились незамеченными и были арестованы только через несколько месяцев, причем полиция первое время даже и не знала, что они убийцы знаменитого гения сыска.

Дегаев немедленно уехал за границу. Но относительно его пути мои сведения снова расходятся с тем, что я читал в других воспоминаниях. По-моему, его вывез Куницкий. Не знаю, может быть, они переехали границу и сухопутно, но остальную часть пути совершили на пароходе. Куницкий сопровождал Дегаева до самого Парижа и — говорил он мне — не расставался ни на минуту с революционером, чтобы застрелить своего спутника при малейшем признаке измены. Он продолжал не верить его искренности. А конечно, можно было бы себе представить какую-нибудь штуку со стороны Дегаева. Оба они тогда думали, что убиты и Судейкин, и Судовский. Следовательно, свидетелей участия Дегаева в убийстве не было, и он легко мог повернуть дело так, что убийство совершено не им, а Конашевичсм и Стародворским, мог выдать и их, и еще кого-нибудь из пособников… Уж не знаю, а только Куницкий считал возможной новую измену Дегаева.

Как бы го ни было, Дегаев благополучно прибыл в Париж, исполнив принятое на себя восемь месяцев назад обязательство. Должен сказать, что он держал себя вполне прилично, как человек, совершивший преступление перед партией и хотя по возможности его искупивший, но не забывающий своей вины. Он сказал, что теперь отдает себя на суд партии и готов подчиниться всякому ее решению. Если постановят — он готов застрелиться. Если постановят — будет работать.

Само собой, он дал подробный отчет о том, что происходило в полицейском и революционном мире, о Судейкине, о Скандракове

(начальник Московской охраны), о всем известном ему шпионском персонале и т. д. В отношении шпионов его сведения оказались не очень обильные, и немудрено, потому что он с ними почти не имел дела. Скандраков, по его словам, как руководитель охранной полиции был не ниже Судейкина, но человек гораздо более порядочный, без судейкинского шарлатанства и безумного честолюбия. Скажу здесь мимоходом, что Скандраков вскоре после дегаевской истории вышел в отставку и удалился куда-то в Западный край, где у него было имение. Там он впоследствии занимал какую-то земскую должность — не то по выборам, не то по назначению, но сношений с охраной не прерывал и внимательно следил за революционной деятельностью. Его мнения весьма ценились охранной полицией, и его даже вызывали для совещаний. Кажется, он не одобрял провокаторской системы, привившейся со времен Судейкина в русской политической полиции. Не знаю, как кончилась его жизнь (и кончилась ли), но он еще жил и действовал во времена редакторства Грингмута, который с ним был знаком и получал от него сведения о ходе революционной деятельности. Мне с ним ни разу не пришлось столкнуться.

Пребывание Дегаева в Париже было очень непродолжительно. Здесь трудно было сохранить его присутствие в тайне и нельзя было бы поручиться, что французское правительство его не выдаст. Поэтому когда Дегаев был опрошен во всех подробностях, мы его отправили в Лондон, куда обещали сообщить ему, какой приговор произнесет над ним партийный суд. В это время в Лондоне жили Н. В. Чайковский и один его приятель, которого фамилию я, к сожалению, не могу вспомнить. Им-то, и особенно этому приятелю, мы поручили позаботиться о Дегаеве. Он нуждался в разнородной помощи, так как не только не знал Лондона, но даже и английского языка.

Участь Дегаева у нас была почти предрешена, но все-таки мы собрались для окончательного рассмотрения этого вопроса и формулировки решения, сделанного от имени исполнительного комитета. В этом собрании участвовали, помнится, все наши народовольцы, то есть человек пять-шесть. Лаврова, конечно, не было. Не помню хорошо, был ли Герман Лопатин, приехавший почти одновременно с Дегаевым. Кажется, был. Не помню также, был ли Бах. Мы подробно перебрали все деяния Дегаева и вопрос о том, какие отношения возможны к нему теперь. Дело было совершенно ясно. Спорить было не о чем. Резолюцию постановили такую:

1. Дегаев избавляется от смертной казни, и исполнительный комитет объявляет революционерам всех партий, что берет жизнь Де-гаева под свою защиту и никому не позволит безнаказанно его убить.

2. Дегаев, однако, объявляется недостойным никакой политической деятельности и обязан от нее безусловно отказаться, удалившись в жизнь частную. Он не смеет вступить впредь ни в какие политические кружки, и никакие кружки каких бы то ни было партий не должны его принимать.

3. Дегаев должен удалиться с Европейского материка и переселиться в Америку.

4. Исполнительный комитет берет на себя обязанность помочь Дегаеву устроиться в новом месте его жительства.

Я излагаю это решение на память, не текстуально, а передаю лишь смысл его содержания. Приговор этот был, конечно, строг, но справедлив. Никакой другой резолюции нельзя было вынести. Но должен сознаться, что мы весьма недостаточно исполнили 4-й пункт приговора. Хотя мы и помогли Дегаеву, но по своей бедности могли дать ему очень немного.

Это решение партии сообщил Дегаеву я, поехавши специально для этого в Лондон. Он принял мое сообщение с видимой покорностью. Но мне кажется, что в глубине души он находил осуждение на политическую смерть слишком жестоким. Это проявилось через несколько времени в письме, которое он мне прислал, находясь еще в Лондоне. Он жаловался на свое тяжелое нравственное положение и переходил на оправдание себя: он сознает, что смерть Судей-кина составляет очень недостаточную компенсацию тех опустошений, которые он произвел в партии. Но он ли виноват, что не мог сделать ничего более грандиозного ? Тут был, конечно, намек на его предложение устроить при помощи Судейкина убийство Толстого и других высокопоставленных лиц. Тон письма произвел на меня очень неприятное впечатление. Этот человек никак не мог понять, что самое страшное опустошение, им произведенное, состояло в подрыве нравственности, порядочности, честности, верности слову и т. д. и что только самое суровое осуждение может до некоторой степени исправить последствия этого зла. Я ему написал, что он должен теперь думать не о грандиозном , а о нравственно высоком и постараться дать в себе образчик его.

На это я не получил ответа, и Дегаев на много лет совершенно исчез с моего горизонта. Но около 1910 года в «Новом времени» появились корреспонденции из Америки за подписью «Филдс*. Я в это время издавал «Московские ведомости* и вот получаю однажды от этого Филдса статью и предложение сотрудничества. Я ответил, что статья мне нравится, но что я желаю прежде всего знать, кто