Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

«Pas plus difficile que», — весело сказал один пассажир, сходя на сходни к пристани, и я, кажется, был обрадован не меньше его, ступая на почву Франции. Я почувствовал себя точно на родине. Это было раннее утро. В море был отлив, так что пароход пристал совсем в другом месте — к длинной пристани. Не знаю почему, нам нужно было довольно долго ждать вагонов для передачи нас на станцию железной дороги. Это показалось мне довольно скучно, а местные жители сказали мне, что в Кале можно отправиться и пешком — по

насыпи, которую море захлестывает только во время прилива. Но прилив должен был начаться еше не скоро, и я соблазнился мыслью дать себе такую своеобразную утреннюю прогулку. Она оказалась действительно интересна. По обе стороны насыпи простиралось морское дно, то совершенно сухое, то покрытое лужами. В разных местах там и сям лежали на боку суда в ожидании, когда их снова поднимет прилив. Узенькая полоска насыпи тянулась, как мне показалось, очень далеко. Впереди — у конца ее — чуть виднелись огоньки Кале. Я решительно не мог определить, сколько времени мне понадобится, чтобы дойти до твердого берега, и на половине пути меня стала тревожить мысль: а что, если прилив окажется быстрее меня? Беспокоило меня и то, что на всем пути я не встретил ни единого человека. Значит, туг ходят не очень охотно. Я ускорил шаги, но оказалось, что тревожиться нечего, и когда я вступал на территорию Кале, обсохшее море не проявляло еще никаких признаков обратного возвращения воды. На станцию железной дороги я, кажется, явился одновременно с прочими спутниками, и скоро поезд помчал нас в Париж.

Не могу выразить, как я рад был после лондонского мрака увидеть светлый, веселый Париж. Но только тут я заметил также, насколько Лондон теплее Парижа. Там была самая обыкновенная осень, а здесь пощипывал зимний мороз. Вот как греет облачная шуба лондонской атмосферы вдобавок к Гольфстриму.

По окончании дегаевской истории для парижских народовольцев наступила очередь снаряжать в Петербург новый исполнительный комитет. Но с этим, не могу сказать почему, никто нс торопился. Вероятно, никому особенно не хотелось, никто не ожидал от этого ничего важного и крупного. Как бы то ни было, прошло много времени в разговорах, в толках о программе, о системе будущих действий. Я не помню, когда кончились все эти прелиминарии, когда у нас накопилось достаточно денег для путешественников н найдены были способы их переправки в Россию. Не помню даже хорошо, из кого состояла группа, бравшая на себя задачу возродить дело старого, «великого» исполнительного комитета. В нее вошли Герман Лопатин, Неонила Салова, Караулов, остальных двух-трех не помню. Из старых народовольцев никто не поехал. Я не вошел даже в состав исполнительного комитета, хотя согласился быть его представителем за границей. Таково же было положение Марины Никаноровны. Поехали наши сотоварищи, и

хотя мы переписывались, но я не помню, что они делали на родине. Знаю только, что деятельность их оказалась весьма бесцветной и не повела к созданию какой-нибудь крупной организации. Эта бесплодность их работы зависела не от недостатка их способностей или усердия, а от того, что, повторяю, песенка народовольчества была спета. Силы, пробужденные и собранные первым исполнительным комитетом, были истреблены в течение 1881–1883 годов; процесс, именуемый «процессом 14-ти» (Фигнер, Рогачев, Похитонов 41, Ашенбреннер 42и другие), был в 1884 году заключительным моментом ликвидации прежних революционных сил. Новых не являлось им на смену. Главной причиной этого, по моему мнению, была охватившая страну реакция. Вера в возможность переворота исчезла, да исчезло и мнение в отношении надобности переворота. Император Александр 111 умел вызвать в России высокий подъем национального чувства и сделаться представителем национальной России. Он достиг также упорядочения государственных дел. Не изменяя образа правления, он сумел изменить способ правления, и страна при нем стала с каждым годом сильнее развиваться и процветать. При таких условиях в революцию никто не хотел идти. Смысл революционного действия оставался только в среде фабрично-заводского рабочего класса, и у Плеханова дела шли вполне успешно. Но народовольчество погибало. В отношении полицейском убийство Судейкина, понятно, не имело никакого значения, и охранная полиция действовала без него так же прекрасно, как при нем. Она не менее успешно срезывала все ростки революции, которые где-нибудь появлялись.

Таким образом, отправившиеся из Парижа народовольцы ничего крупного никак не могли сделать. Да они и сами уцелели недолго и были истреблены, притом даже без всякого блеска и шума.

Что касается меня, я, когда они были еще в целости, подал форменную отставку, написавши Герману Лопатину, что выхожу из их организации. Как я уже говорил, я еще в России хотел покинуть революционную деятельность. Николадзе и Дегаев поневоле втянули меня в нее снова. Но с окончанием дегаевшины и с оформлением новой, «чистой» организации я считал себя вправе осуществить наконец свое давнишнее желание и сделаться свободным человеком, не связанным никакими партийными обязательствами. Первым актом моего освобождения и было это заявление о выходе из организации. Это было примерно в 1885 году.

Но, выйдя из организации, я еще оставался членом пар-ии впредь до окончательного разрыва. Пока существовал «Вестник “Народной воли”», я принимал в нем участие, хотя вообще я, можно сказать,

с каждым месяцем принимал все менее участия в партийной жизни, все более погружался в свои собственные дела, то есть в учение, в чтение, в наблюдение французской жизни. Наряду с этим мне приходилось все более усиленно заботиться о «хлебной» работе, то есть о заработке. С запрещением «Дела» вопрос о пропитании семьи и самого себя стал очень трудно разрешимым. Приходилось искать работы по русским газетам, стал я задумывать и работы на французском языке, которым начинал владеть все более свободно. Все это брато много времени и труда, а денег давало мало. Мы постепенно стали жить все беднее, все более подходили под уровень рядовых эмигрантов. А жизнь рядового эмигранта — это вечное полунищенское существование, которое давит тем сильнее, что надежды добиться чего-нибудь лучшего в будущем почти нет. Мы с женой были еще молоды и здоровы, могли еще выносить всякие лишения, но все же эти годы парижской жизни были для нас весьма тяжелы.

Я постепенно отходил от политики, но, правду сказать, в 1884–1885 годах у парижского народовольчества уже не было никакой серьезной политической деятельности. Из России частенько наезжали разные революционеры и радикалы. Они бывали у Марины Ни-каноровны, у Лаврова, у меня, рассказывали русские новости, спрашивали наших мнений о положении дел, но все это были разговоры, из которых не рождалось никаких «дел». У Марины Никаноров-ны все время держался маленький политический салон, иногда интересный, но все же «салон», а не «штаб-квартира», за отсутствием армии. Моя жизнь в революционном мире совершенно утратила характер какого-нибудь «дела», «процесса» и не осмысливалась даже какими-нибудь ожиданиями революционных переворотов в России. Наоборот, я с каждым днем сильнее убеждался, что революция в России умирает, и скажу больше: с каждым месяцем я все менее желал ее воскресения, все более охватывался мыслью, что революция ошибочна, не нужна и вредна.