Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

А рядом с гибнущими плодится, сохраняется и проиветает ничтожность. Прикатил тогда в Париж некто Берг, то есть именующий себя Бергом. Действительную свою фамилию он никому не сообщал. Выдавал себя за политического эмигранта, но в чем состояли его прегрешения против власти — тоже не мог объяснить в точности. Мне иной раз думалось: нет ли за ним скорее прегрешений по части казенных денег? Это был тип либеральной пошлости. Толстая рожа с прищуренными глазками, вечное хихиканье, вечные либеральные выходки против всего, совершающегося в России, — довольно противная личность. Но он втерся в эмигрантские круги, у всех бывал, видимо старался слиться с обществом политических изгнанников. Приехал он с большим багажом, привез много книг и, по-видимому, был при деньгах. Между прочим, мне он подарил «Всенаучный словарь» Клюшникова. Спасибо, конечно, хотя, как известно, словарь этот весьма плохенький. Не знаю, как проводил Берг свое время в Париже. Ни в каких делах он не участвовал. По-видимому, просто проживал, и что с ним сталось в конце концов — не знаю. Нс стоило бы, пожалуй, вспоминать, но нелишне и отметить, что в разнообразном букете эмиграции были и такие цветки. Надо прибавить, что он был вполне образованный человек, вероятно — университетский, говорил, что был в Москве нотариусом.

Мне доводилось встречаться в Париже и с действительно крупными представителями нашей интеллигенции — не только эмигрантами, но и просто приезжими погулять в «столице мира». Так, познакомился я с профессором Максимом Ковалевским 46и с Дс Робсрти 47. Ковалевский был звезда Московского университета, имевший репутацию человека гениальных способностей. Лицо у него было истинно прекрасно — по выражению ума и способностей. Но он, думаю, может быть образчиком того, что не развивается гениев там, у кого нет сильной страсти к чему-либо, кто ничего сильно не любит, ничего сильно не желает. А у него именно ничего этого и не

было. Я слыхал, что он известен чувственными склонностями. Это похоже на правду. Я видел раз, как он «наелся допьяна». Это было в ресторане. Обедали мы вчетвером: Де Роберти с Женой, М. Ковалевский и я. Разумеется, к обеду было и вино, но в обычной французской порции, просто столовое вино, не кутеж какой-нибудь; сам же обед был обильный и вкусный, и я обратил внимание, что Ковалевский ест очень много и с жадностью, все ему нравится, все хочет съесть. Кончилось это тем, что он вдруг опустился Яа стуле и на столе как бесчувственный. Я испугался: думал, не удар ли. Но Де Роберти спокойно продолжал разговор, заметив мне: «Не беспокойтесь, с ним это часто бывает: просто много съел». Мне это было ужасно грустно слышать: такой прекрасный лоб, такое выразительное лицо, такая тонкость в мысли — объелся до бесчувствия, как эскимос! Нужно сказать, что он хотя был чрезвычайно умен в разговоре, но как-то холоден ко всем общественным вопросам. Я тогда говорил против революции, он же вовсе не отрешился от революционной идеи, но и не защищал ее, как будто ему все равно. Вообще, он оставил у меня грустные впечатления какого-то бесплодного таланта.

Де Роберти был совсем иной человек, неглуп конечно, но без одной искорки гения, ничего глубокого, ничего своеобразного. Зато он по крайней мере твердо и упорно верил в позитивную философию, был ей предан, гордился ею. Это было его живое место, и сам он был оживлен, без каких-нибудь глубоких задач, но в прочной уверенности, что его, в сущности, весьма бессодержательная жизнь есть нормальное человеческое существование. Он, конечно, был либерал, Россию презирал: страна некультурная, отсталая, и нация низка, и государство плохо; но он вовсе не чувствовал потребности повышать эту страну. «Мы с женой, — говорил он, — устроились так: зиму живем в России, накапливаем деньги, а летом едем в Европу — отдохнуть душой». В России он, стало быть, находился как бы на заработках, а душой жил в просвещенной Европе. Нечего сказать, отрадную участь стране предсказывают такие граждане.

Но еще более удручающий тип показал мне в себе Моисей Соломонович Гольденвейзер.

Некоторое время, и очень длинное, лет двадцать, пожалуй, он был вернейшим слугой и сотрудником Каткова 4". Катков вывел его в люди, помог ему устроиться, с величайшей радостью крестил его (из еврейского вероисповедания), ввел его в лучшее московское общество, дал ему возможность широкой адвокатской практики, пристроил к своей газете («Московским ведомостям») и в конце концов устроил ему женитьбу на богатой девице из лучшего московского общества, вдобавок красавице и богатой. Катков вообще не имел предубеждения против евреев, а Моисея Гольденвейзера очень полюбил. Молодой человек был действительно чрезвычайно умен и талантлив и со своей стороны выражал горячую привязанность к своему благодетелю и, казалось, разделял его убеждения. Когда Катков крестил его, то сердечно обнял и сказал: «Теперь я приветствую вас как совсем своего*. Моисей служил ему верой и правдой, вел его процесс против Московского университета. Писал в «Московских ведомостях» множество передовых статей — словом, казалось бы, действительно был свой…

И вот я встретился в Париже с этим сподвижником Каткова. Я не знал, что он уже отошел от своего покровителя, — а он нашел выгоднейшее место юрисконсульта у Полякова и, укрепившись на такой гранитной скале, прекратил связи с Катковым. Я в это время уже гласно разорвал связь с революцией и, получив приглашение Гольденвейзера навестить его, полагал, что увижу яркого консерватора. Вышло совсем не то. Я увидел красивого, полного барина, хотя по чертам лица очевидно из евреев, но самых настоящих дворянских манер и прекрасно, без малейшего акцента говорящего по-русски. Он знал уже о моем расхождении с революцией, но заговорил со мной так, как бы я собственно перешел в лагерь либералов. Потом, в России, я убедился, что так думают многие либералы. И вот Моисей Соломонович первым делом счел нужным открыть мне свою душу. Он мне рассказал, что сначала поддался, по молодости, влиянию Каткова, но потом увидел ошибочность и вред консерватизма и правильность либеральных илей и с тех пор служил Каткову против сердца, против убеждения. Некуда было податься. «Это был крест!» — патетически воскликнул он, и этот «крест* лганья и притворства он нес что-то лет пятнадцать. Наконец он нашел возможность устроиться иначе и мог наконец стать самим собой, то есть убежденным либералом. Нужно заметить, что во время несения этого «креста» он, будучи либералом, писал Каткову красноречивые консервативные статьи… У него и теперь не было ни малейшей догадки о том, что он был, в сущности, просто мерзавец, потому что обманывал Каткова даже не с голоду, а для сохранения блестящего положения. Просто хорошее, обеспеченное положение он имел уже давно и мог бы уйти от Каткова, не рискуя участью своей и семьи. Но он ушел только тогда, когда нашел еще лучшее место — у Полякова. Однако, обманывая Каткова из-за выгоды, он, конечно, страдал — страдало его самолюбие, и он выработал жгучую ненависть к тому, которого так бессовестно обманывал. О Каткове он не мог равнодушно говорить: злоба так и сочилась у него из каждого слова. Консервативные идеи он не мог достаточно сильно заклеймить, и теперь его главное мучение состояло в том, что его — убежденного либерала — многие считали консерватором из-за его прежних связей с Катковым. «Но, — говорил он, — я надеюсь еще показать, какой я консерватор!»