Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

полной способности писавшего, могло быть только ничтожной компиляцией, конечно, уже хотя бы по отсутствию в Париже материалов. Но Лавров не понимал различия. Он о статьях всех окружавших нас оболтусов выражался не иначе как «труд*. «Вот такой-то (Френкель или Коган) пишет труд по истории русского революционного движения или по политической экономии». — «Полноте, Петр Лав-рович, ну что такая дубина может написать?* — «Нет, отчего же, вот посмотрим*. Это доходило до того, что ему случалось беседовать с формальными сумасшедшими, вроде Григорьева, и он вполне внимательно их слушал и обсуждал.

Особенным авторитетом являлись для Лаврова действующие революционеры из России. Кто бы ни приехал, выбежавши из ссылки или так, «с воли», — он перед всеми таял, любезничал, все у него были хороши и умны. За его долгую эмжрантскую жизнь перед ним прошли целые ряды и слои этих «действующих». Приходили, искали его, старались залучить к себе как «имя», как «ученого», как украшение и — сначала каждая спица это думала — как силу, таланта. Лавров рад, любезен, одобряет, поправляет, спорит и всегда идет на компромисс. Начинают «действовать». Лавров пишет статьи, у него на квартире происходят совещания, устанавливаются планы, «действующие» уезжают на «действие». Сначала все идет, ведется шифрованная переписка, всякие надежды, успехи. Кончается, конечно, разгромом. Все погибают или отстают. Уцелевшие, узнавши Лаврова, перестают его уважать, относятся с насмешечкой. Но вот является новый слой «действующих» — и опять к Лаврову; опять этот же прием, вся история проделывается буквально с начала до конца. Потом опять и опять сменяются фракции, «партии» — и все вертится около Лаврова, стоящего незыблемо и всем служащего декорацией. Так выросла его знаменитость.

У других, более определенных, этого нс могло быть. Но Лавров мог пригодиться всякому, и всякий годился для него.

Странная это знаменитость была. Буквально все, уже имевшие с ним дело, узнавшие его, между собой в грош его не ставили. Ни его теории, ни его практические мнения не привлекали их внимания. «А, что он понимает! Мало ли что он городит!» Все старались просто ухаживать за ним, чтобы уговорить или заставить его правдами-неправдами «приложить руку», гласно стать якобы с ними. Для этого уж чего не делали: и ходили к нему скучать в тоске его «четвергов», и устраивали ему обеды (он очень чувствителен к хорошему столу), и обманывали его. Особенно хорошо умела обходить его М. Н. Полонская (то есть Ошанина). Все от него хотели имени и страшно боялись личности, боялись, как бы он в самом деле не

написал или нс сделал своего , которое непременно будет некстати. И в сущности, Лавров понимал это отношение и шел на компромисс. Зато внешняя роль всегда предоставлялась ему.

Так относились к нему все уже знавшие его, даже любивший его искренне Г. Лопатин. Но, кроме этих знавших, в Париже всегда была кучка молодежи — студентов (особенно студенток) и разного рода новых эмигрантов, — и эти все искренне тянулись к Лаврову, ждали от него учения, наставления и окружали его искренним уважением до тех пор, пока его не узнавали. Вечная история была у студентов: походит-походит к Лаврову и тоже потеряет уважение, в грош не ставит. Но в это время набирались новые, еще не искушенные опытом, так что Лавров оставался вечно «окружен». Наконец, около него всегда была куча людей из интереса. Такие паразиты, как Гальперин (Каминский) или Ашкенази (Мишель Делин), приходили к нему за сведениями для своих статей во французские журналы. Все питавшиеся корреспонденциями в русские газеты ходили к Лаврову за темами, потому что он следил за заграничной жизнью и литературой. Ходили к нему и за деньгами, потому что у Лаврова они всегда водились и давал он их очень легко и охотно. Кто только не бывал ему должен! К этому нужно добавить, что сам Лавров лично жил очень скромно и на себя мало тратил. Единственно, на что он тратил, это книги. Одет был скромно. Будучи весьма лаком, он обычно ел совершенно скромно и жалел на это тратить. Но помогал своим охотно, легко и с полной деликатностью. Только своим. Чужих он не признавал и ни за что бы не дал гроша медного.

Жил Лавров исключительно собственными средствами. У него были друзья более или менее солидного положения в России, которые его не оставляли никогда. Они ему доставляли и работу, даже просто обманывали его: заказывали работу, платили прекрасные деньги, а работу прятали в ящик, может быть, и сжигали. А очень многое и печаталось. Как бы то ни было, Лавров не знал, что такое нужда. Раз вследствие какой-то тревоги в России он был крайне обеспокоен вопросом о своем существовании и мне, как товарищу, рассказывал, что обеспечен всего на два месяца. Это было для него уже плохо. А у него оставался целый капитал в библиотеке, которая застрахована была на 10 000 франков. Ну а мы все, грешные, с женами и детьми, не имея вещей и на 100 франков, считали себя уже обеспеченными, если знали, что будем есть через неделю. Так что вообще Лавров среди общего нищенства эмигрантов занимал положение, можно сказать, блестящее.

Жил Лавров спокон веков на улице Сен-Жак, 328. Даже когда его выслали в Лондон (после Гартмана), он оставил квартиру эту за собой. На узкой, шумной улице, типичной старой парижской, вечно гремевшей гигантскими колесами телег, обрамленной высочайшими домами, с бесконечными мясными, бакалейными лавками и тому подобным — все больше для рабочего люда, — вы, идя с бульвара Пор-Рояль, встречали слева ворота № 328. Из глубины двора направо дверь и лестница, узкая, старопарижская. Поднимаетесь на второй (по-русски — третий) этаж. Там его квартира. Она состояла из двух небольших комнат, передней и кухни, которая служила складом для книг, потому что Лавров дома ничего не готовил. Комнаты, сами по себе крохотные, были загромождены мебелью и особенно книгами, которые покрывали все стены от пола до потолка в обеих комнатах, но все-таки не умещались и заваливали еще несколько шкафов и этажерок, переходили на кухню и еще ее покрывали всю. От книг у него, что называется, не было живого места. И книги почти все на подбор: прекрасные, лучшее, что выходило по-русски, французски, немецки и английски, по всевозможным отраслям знания, отчасти и беллетристика. Книги эти большей частью даром доставлялись друзьями, но масса и покупалась. Книги Лавров любил, он ими только и жил, только среди них он был доволен и счастлив. И однако он их раздавал так же легко, как деньги, и масса книг у него пропадала, потому что он редко записывал выданные. Отказать в книге (своему) было против его правил, хотя давал с болью в сердце; иногда, не желая дать, прятал, скрывал, но отказать не мог. А большею частью сам даже советовал взять то или то. Библиографические его знания были громадны. Часто он не знал хорошо книги, даже не читал ее, но всегда мог указать заглавие, приблизительно содержание и репутацию книги. Его советы в этом отношении были весьма ценны.