Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Говоря затем о своем личном духовном воспитании у отца

Иеронима, отца Амвросия и отца Климента (Зедергольма), он продолжает:

«Климент все-таки приучил меня к отцу Амвросию, да я и сам уже привык постепенно к тому духовному понуждению, которого Вы напрасно боитесь и называете ложью (точно Л. Н. Толстой)! Не знаю, господа умные люди, как вас избавить от ваших чрезмерных от себя требований, а если суховато, то сейчас: “Это ложь!” А Спаситель сказал: “Нудящие себя восхищают Царство Небесное”. И в вере полезно постепенное понуждение. Ну, прощайте. Помолитесь-ка Богу, чтобы Он по милосердию Своему помог мне приучить Вас хотя бы к отцу Варнавве так, как меня Климент приучил к отцу Амвросию. А главное, не думайте, что нужны какие-нибудь необычайные молитвы, а очень просто: Господи, помоги мне приобрести то-то и то-то, укажи мне путь Твой».

С сердечной благодарностью вспоминаю я и теперь об этой доброй заботливости Константина Николаевича. Но не воспользовался я ею, не сумел отказаться от своей воли. Да и его жизнь была уже на исходе, и не имел бы он времени «приучить» меня к отцу Варнавве, у которого я не раз бывал, подобно сотням прочих богомольцев, но к руководству которого ни разу не обращался.

Вообще, пока Леонтьев жил в Оптиной и только изредка наезжал в Москву, трудно было что-нибудь совместно делать. А пребывание его в Сергиевом Посаде продолжалось всего три месяца, так что ни одною возникавшего плана не было времени осуществить. Такова была участь и еще одного проекта, о котором мы заговорили чуть ли не в 1890 году и к которому несколько раз возвращались в беседах, но не успели оформить даже в предложениях своих.

Дело касалось организации особого общества, которое Леонтьев в шутку прозвал «иезуитским орденом». «Ну что же, Лев Александрович, — спрашивал он, — когда же мы приступим к учреждению своего иезуитского ордена?» Но к этой сложной задаче мы даже и близко не подошли.

Конечно, тут дело касалось вовсе не какого-нибудь иезуитского ордена, а мысли наши бродили вот над чем. Борьба за наши идеалы встречает организационное противодействие враждебных партий. Мы все являемся разрозненными. Правительственная поддержка скорее вредна, чем полезна, тем более что власть — как государственная, так и церковная — не дает свободы действия и навязывает свои казенные рамки, которые сами по себе стесняют всякое личное соображение. Необходимо поэтому образовать особое общество, которое бы поддерживало людей нашего образа мыслей повсюду — в печати, на службе, в частной деятельности, всюду выдвигая более способных и энергичных. Очень важное и трудное условие составляет то, чтобы общество было неведомо для противников, а следовательно, ему приходится и вообще быть тайным, то есть, другими словами, нелегальным. Это главное условие его силы, хотя, конеч-

но, создает для него постоянный риск правительственного преследования. Для ослабления ударов с этой стороны — в случае расследования — общество должно иметь такой вид, что оно не общество, а просто случайное единение знакомых между собою единомысленных людей. Следовательно, в обществе этом не должно быть никаких внешних признаков организации, как, например, устава печати, списков членов, протоколов заседаний и тому подобного. Трудности на этом пути предвиделись огромные, но только тайное общество давало бы возможность сильного действия. Как все это устроить? Каких людей привлекать? Каков должен быть не писаный, а устный устав? Ничего этого мы ни разу не обсуждали. Только в одном пункте мы, кажется, были с первого слова единомысленны: что общество нужно и что оно, по необходимости, должно быть секретным, тайным. Поэтому-то Леонтьев и шутил, что мы затеваем «иезуитский орден». Но основание нашего общества было потруднее, чем учреждение иезуитского ордена, все-таки не тайного, а только имеющего тайны, как выражаются о своих ложах франкмасоны. Если бы мы с Константином Николаевичем дошли до серьезного обсуждения этого плана, то нет сомнения, что я бы и предложил поставить общество на двойном уставе: один явный, безобидный, преследующий какие-нибудь банальные цели — научные или благотворительные, для отвода глаз, а другой тайный, содержащий действительные цели организации. Но, повторяю, этот план остался у нас в зародыше, заглавием ненаписанного романа. Последний месяц жизни Леонтьева нам мешало серьезно поговорить об этом уже одно то, что мы оба в это время особенно горячо углубились в заботу о моих «духовных запросах». Они и для меня, и для него составляли более неотложную «злобу дня». О них Леонтьев упоминает даже в последнем ко мне, коротеньком письме от 4 ноября 1891 года, которое заканчивается словами: «Простите, больше ни слова не скажу. Была лихорадка, ослабел, принял 12 грамм хинина. Теперь голова плоха».

Но его «12 грамм хинина» не помогли, и через восемь дней, 12 ноября, он скончался от инфлюэнцы (воспаление легких), припадком которой, конечно, и была упоминаемая им «лихорадка».

Его схоронили у Черниговской Божией Матери, около Гефси-манского скита, поблизости от кельи отца Варнаввы 15. Я не присутствовал ни при его кончине, ни на погребении. Но более двадцати лет ни разу не был у Черниговской Божией Матери без того, чтобы не посетить его могилу. Над ней возвышалась небольшая чугунная часовенка с неугасимой лампадой, кротко мерцавшей, как тихий свет веры, выращенной наконец Константином Николаевичем в своей душе, страдающей и бурной. Теперь, вероятно, угасла в бурях времени эта лампадка, но теплится, конечно, лампада просветленного сердца его там, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная.

Петр Евгеньевич Астафьев, как писатель-философ, принадлежит к числу самых оригинальных русских мыслителей. По времени наибольшего развития своего таланта он относится к 80-м годам XIX века. В начале 90-х годов (а именно в 1893 году) он умер.

Я знаком с его сочинениями и мог бы сделать характеристику его мировоззрения. Но это не относится к воспоминаниям о нем, которые у меня очень необильны. Тем не менее мне хочется их записать. Об Астафьеве едва ли найдется многое в мемуарах этого времени, так что каждое малое свидетельство современника будет нелишне для историка русской мысли.

В словаре Брокгауза — Ефрона сказано, что он родился в богатой помещичьей семье в 1846 году. Но когда я познакомился с ним, в самом конце 80-х годов, он был совсем не богатый, а скорее бедный человек и жил на свое жалованье. У его жены было имение где-то в Малороссии, но незначительное и никакого дохода не дававшее. Тем не менее у Петра Евгеньевича было заметно много привычек богатого дворянина. Он одевался очень изысканно, видимо заботясь о костюме. Он был нерасчетлив. Когда ему приходилось быть в ресторане — брал хорошие кушанья и вина, в которых знал толк. Поэтому надо полагать, что он вырос в достатке, но состояние его родителей ко времени независимой жизни сына уже по каким-либо причинам исчезло.