Рюрик Миньяр-Белоручев - Война и мир в его жизни

Отъезд Вышинского из Берлина позволил и Полинину на время покинуть казенную атмосферу штаба Советских войск в Германии и оказаться у ног своей любимой и совсем еще юной супруги. Они сидели в маленькой, узенькой комнатенке, которую снимали возле Патриаршего пруда, и его глаза сияли радостью и той любовью, которая возникает не всегда даже у людей, казалось бы предназначенных для полного единения и в первую очередь духовного. Вот она Инна, с которой его без конца разлучают, то силы войны, то появившийся на свет сын, для первых шагов которого «нет подобающих условий» в Москве (слова тещи), то высокое начальство, которое считает, что присутствие старшего лейтенанта Полинина в Потсдаме без супруги необходимо государству, то учеба Инны, которая заканчивала Педагогический институт иностранных языков в Москве. Вообще мать Инны готовила ее к музыкальной карьере. Она хорошо играла на рояле и окончила музыкальное училище в Тбилиси. У нее был приятный голос, и она брала частные уроки у модного в этом городе педагога Полонкиной, которая всячески привечала свою ученицу. Но тут будущая теща Полинина получила непроверенную информацию о странных наклонностях Полонкиной. Это и положило конец вокальной карьере Инны. Появление у нее мужа из семьи известного музыканта вновь породили надежды у тещи на музыкальное образование дочери. Появилась возможность продолжать учебу в Московской консерватории у известного в музыкальном мире и в мире поклонников Л.Н. Толстого профессора Гольденвейзера.

Александр Борисович Гольденвейзер хорошо знал отца Полинина, который благодаря Гольденвейзеру познакомился с великим писателем, будучи студентом Московской консерватории. Студент Гольденвейзер пригласил своего однокашника принять участие в музыкальном вечере, который устраивал Лев Николаевич Толстой для народа. Константину Полинину предстояло вместе с Гольденвейзером и скрипачом Коньюсом сыграть трио Гайдна. Вечер состоялся в народной чайной, что находилась в конце Арбата возле Смоленского рынка. Музыканты пришли примерно за полчаса до концерта, чтобы приготовиться, а главное отогреть свои руки, поскольку на дворе стоял сильный мороз. Их провели в отдельную комнату, и скрипач с виолончелистом стали настраивать свои инструменты. В это время в комнату вошел Толстой. Он был одет в темный полушубок, а его руки в меховые черные перчатки. В правой руке он держал толстую папку. Борода, усы, брови, – все было заснежено и в ледяных сосульках. Гольденвейзер представил музыкантов, которые не могли оторвать глаз от народного кумира. Внешне Толстой напоминал крестьянина, но его голос баритонового тембра был певуч и богат теплыми, бархатными оттенками. Лев Николаевич поблагодарил музыкантов, откликнувшихся на его просьбу, и сказал: «Вы, господа, сейчас воспитываетесь на Бетховене, Чайковском и других композиторах, но забыли патриарха симфонической музыки – великого Гайдна. Я его глубоко ценю, потому и захотел прослушать его произведение и ознакомить народ с великим композитором».

Второй этаж чайной был преобразован в зал. На длинных скамейках, а также сбоку на краю эстрады сидели простые люди, женщины лузгали семечки. Стояли люди и вдоль стен. Сначала сыграли трио Гайдна, затем Гольденвейзер исполнил одну из сонат Гайдна, скрипач Юлий Коньюс – романс Бетховена, а виолончелист Полинин «Осеннюю песнь» Чайковского. После концерта музыкантов пригласили к накрытому столику, где находились Софья Андреевна, жена Льва Николаевича, и его дочь Александра Львовна. Во время беседы, которая продолжалась за столом, писатель похвалил молодого виолончелиста. И самое удивительное, что через некоторое время Лев Николаевич узнал юношу, когда тот шел по Моховой улице. Толстой остановился, а потом они пошли вместе, разговаривая, до угла Никитской.

Инна с воодушевлением начала занятия в Московской консерватории, в классе Гольденвейзера. Однако отсутствие в доме Полининых инструмента и неожиданная беременность спутали все планы, и юная пианистка перешла в Московский педагогический институт на отделение немецкого языка. Между тем вырвавшийся, наконец, в Москву Ростислав наблюдал, какое удовольствие получает его подружка от тех невзрачных подарков, которые ему удалось привезти из Германии. Побежденная Германия жила гораздо лучше, чем страна, выигравшая войну и продолжавшая жить мечтами о «светлом будущем Коммунизма». Даже в Москве выстраивались очереди за маслом или сахаром, на которые периодически снижались цены по приказу генералиссимуса. Из чемодана были извлечены отрез темно-синего бархата, который Инна поспешила накинуть на себя, примеряя перед зеркалом будущее платье, черные очки от солнца, о которых в Советском Союзе еще ничего не слыхали, и в довершение всего нежные апельсины, невиданные по размерам и сладости еще на Руси. Как мало надо было, чтобы обрадовать москвичей и как много значило для молодых супругов их новое единение.

Именно рядом со своей женой Полинин стал понемножку понимать и отличать страсть от любви. Страсть имела всегда физиологическое начало и бесконечно требовала материального единения – единения тел. Любовь в ее самом светлом значении предполагала единения душ и потому сохраняла избранную ею пару на всю жизнь. Если пара распадалась без какого-либо вмешательства зловещих обстоятельств, то это был только призрак любви. Полинин понял это значительно позже, накануне серебряной свадьбы, когда он первый раз изменил своей жене и принял поспешное решение оставаться честным до конца. Эта жестокая честность нанесла глубокую и долго незаживавшую рану Инне. Она горько заплакала и сказала: «А я думала, что ты и я – это одно целое и что ты весь принадлежишь мне, как я тебе!» Только тогда он осознал слова «святая ложь».

Конечно, еще до женитьбы Ростиславу пришлось познать женщину, хотя дома его мать часто повторяла: «Сынок, ты взрослеешь, на тебя начинают обращать внимание женщины, но прошу тебя, не обижай девушек, они так беззащитны!» Естественно, что после знакомства с Инной он много и с удовольствием целовался, хотя при первой попытке и получил от нее пощечину. Но дальше поцелуев он и мысленно не мог представить себе что-либо еще более серьезное. А позже он уехал в Ейск, в Военно-морское авиационное училище, где попал в лапы хорошо отработанной военной машины, которая не давала курсантам и минуты уединения для любовной тоски. «Подъем!», «На зарядку, выходи строиться», «В столовую, шагом марш!», «На занятия, шагом марш!», «На работу с матчастью, становись!», «На самоподготовку, шагом марш!», «Отбой!» и другие команды с 6 часов утра до 11 часов вечера. С началом войны прибавились бесконечные наряды в караул, ночное патрулирование по городу и снова полеты, рытье капониров, работа с матчастью, прыжки с парашютом и т. п. Любовные «позывы» всячески приглушались, а любовная тоска с трудом пробивалась в сознание через крепкий сон, который хотя бы отчасти компенсировал постоянное физическое напряжение.