Валерий Михайлов - Заболоцкий. Иволга, леса отшельница

Впрочем, ведь и сама жизнь после семнадцатого года перевернулась с ног на голову.

Столько всего произошло за десять лет — а что же из нового мира замечает автор «Столбцов»?..

Кое-что мелькает в стихах — чего прежде не водилось. Скажем, знамёна «в серпах и молотах измятых», почему-то свисающие с потолка; «пролетарий на коне», «звезды пожарик красный / и серп заветный в головах» («Часовой»). — Это из программного -то стихотворения!..

Главное в нём — не эти издевательские мелкие приметы, не «дисциплина и порядок» (как записано в воспоминаниях Исаака Синельникова), а —

или, иначе говоря, оружие отмщения. Кому, чему? — обывателям?.. безумному миру?.. Или же тут вообще отдалённое предчувствие грядущей войны, новой мировой схватки…

Это глубокое, ещё ничем определённым не обозначенное предчувствие уже вполне развёрнуто в одном из последующих «Часовому» стихотворений — в «Пире»:

Кажется, много ли возьмёшь с какого-то солдатского застолья в «военной комнате», где льётся дешёвое пиво, шумит спор, дымится пар от потных тел — и всё это при тускловатом свете голой лампочки? Но поэту чудится совсем другое — он сочиняет оду штыку. Перед нами и лубок, и пародийная героическая песнь штыку — символу борьбы, войны и победы. Символу той стремительной, пока ещё дремлющей, но уже готовящейся к бою силы, которая рано или поздно проснётся от своего недолгого сна.

…Валерий Шубинский в книге «Даниил Хармс: Жизнь человека на ветру» пишет, что отчуждённым и мрачным восприятием окружающего мира были тогда «заражены» все обэриуты — в особенности же наиболее «социально ангажированные»: Олейников, Заболоцкий, Липавский. «Особенно характерны настроения Николая Заболоцкого. В обэриутоведческой литературе его порою принято обвинять в „конформизме“, причём создание таких стихотворений, как „Север“, „Голубиная книга“, „Горийская симфония“, связывается с его отходом от эстетики „Столбцов“ и соответствующего мировосприятия. Но разве „Столбцы“ — книга менее „красная“, менее просоветская, чем стихи Заболоцкого середины 1930-х годов? Разумеется, ошибочно видеть в ней лишь сатиру на нэп, но ещё более ошибочно сводить её к собранию пластических этюдов. Пафос знаменитой книги Заболоцкого, особенно в её раннем, аутентичном варианте — бешено-якобинский или, если угодно, троцкистский. Уродливый торговый рай современного города для него — одно из воплощений ненавистного ему стихийного природного начала, хищничества, не просветлённого духом. Не случайно в книгу вошло стихотворение „Пир“ — почти шокирующий в своей откровенности гимн преобразующему бытие насилию:

Валерий Шубинский не единственный, кто считает Заболоцкого «красным». (Ещё его называют «правым» — в отличие от ближайших друзей — Хармса и Введенского — тех называют «леваками». Причём имеется в виду не только поэтика, но и взгляды, мировосприятие.) Казалось бы, логично, особенно в контексте его некоторых, заметим, очень немногих, откровенно «советских» стихов 1930-х и последующих годов. Только вот если уж в самом деле красный — то странный какой-то красный. В «Столбцах» он, к примеру, не приемлет ничего из того, что построили действительно красные, то есть большевики, на месте разрушенного — до основания — прежнего мира. И не от красных ли критиков и политиков достались Заболоцкому за его стихи бесчисленные обвинения в контрреволюционности, реакционности и прочем? Ведь краснее рапповца зверя нет… Ещё одна деталь — из лексики приведённого выше четверостишия: «бешено-якобинский или, если угодно, троцкистский» пафос поэта направлен на Иуду. Но ведь Иуда, в понимании тех, кто свершил Октябрьский переворот 1917 года, как раз таки герой, — недаром ему как первому революционеру большевики — первым делом! — поставили памятник (в Свияжске) в рамках своей монументальной пропаганды. В понимании обычном, традиционном, изначальном Иуда — предатель, в первую очередь — предатель Христа… Тут всё — как в той меткой, приведённой нами чуть ранее мысли Бориса Филиппова о Заболоцком: поэт может быть атеистом, но поэзия — атеистической быть не может. Или, иначе говоря, поэт как человек может придерживаться красных взглядов, но поэзия выскажет — истинное.

Впрочем, толкование Валерия Шубинского (мы опять об этой строфе), конечно же, уместно, однако, может быть, «преобразование насилием» — лишь первый, поверхностный план оды штыку. Ведь вслед за этими строками идут совсем другие:

Не на мировую ли битву летит штык?..

Что же и делать ему — если не колоть; а пули, не лететь же им в пустоту, мимо солдатиков?..

В чаду заурядного веселья сослуживцев поэт словно бы дышит воздухом военного времени. Но какое время — не военное?.. Он дышал этим воздухом и прежде — в детстве и юности, когда где-то далеко шла Первая мировая война, а потом уже на его земле — Гражданская. Не слишком разрядилась атмосфера и в пору военного коммунизма. И теперь, разве не слышен его разборчивому слуху металлический лай лозунгов, похожий на лязг затворов? Кого-то всё время деловито тащили к стенке, бывало, и стучали пулемёты по глухим дворам тёмных зданий… В ушах, въевшись в сознание, может быть, по-прежнему тонко вибрирует разрежённый, тревожный воздух расстрелов, отравленный пороховой гарью. Да и большая война, мировая, она только притворилась, что утихла: закончиться она просто не может, ведь природа человека нисколько не изменилась…