Валерий Михайлов - Заболоцкий. Иволга, леса отшельница

Генриетте Давыдовне Заболоцкий преподнёс самодельную книжку «Ксении» — шуточные миниатюры на манер античных поэтов. К стишкам издательский художник сделал три своих рисунка и подписал: «П. И. Соколов рисовал в пивной 21 марта 1931 г.». Кстати, там — в одноимённой миниатюре, сразу же пояснялось, что такое стишки:

Было там стихотворение «Бесполезная учёность»:

(Не намёк ли на недуг товарища Сталина — тот в малолетстве повредил руку. Впрочем, возможно, совпадение: Заболоцкий мог ничего и не знать…)

Среди прочего было несколько небольших басен: то весьма солёных, то с философской подкладкой. Приведём самую невинную:

Одна из эпиграмм другого цикла этой книжки имела предысторию. Вступив во Всероссийский союз писателей, Заболоцкий оказался в одной организации с рапповскими критиками Друзиным, Либединским и другими. Друзин как-то однажды на литературном вечере принялся нагло его поучать, что и как писать. Поэт не пожелал выслушивать поучения и покинул зал. Либединский же писал на него статьи-доносы… Рапповцам в ответ досталась эпиграмма:

Вернувшись в Москву из лагерей, Генриетта Давыдовна Левитина принесла Николаю Алексеевичу ту старую самодельную книжку «Ксении», чтобы его стихи вернулись в архив поэта.

Но шутливых экспромтов Заболоцкого, видно, было много, коль скоро художник «приложений», то есть журналов «Ёж» и «Чиж», Генрих Левин записывал их в специально заведённую тетрадь. К сожалению, сообщает сын поэта, эта клеёнчатая тетрадка пропала в ленинградскую блокаду.

Сохранились лишь «фольтики», как называли между собой работники издательства различного рода стихотворные шуточки. Они уцелели благодаря поэтессе и переводчице Эстер Соломоновне Паперной. Как-то на заседании редколлегии «Ежа» в 1928 году, пояснила она, Николай Алексеевич подсовывал ей эти «графоманские загадки», и вид у него при этом был лукавый. Видимо, развлекал сотрудницу, а скорее незнакомку, заодно и коротая заседательскую скуку… Вот некоторые из этих «фольтиков»:

Или:

Между прочим слегка прошёлся молодой Заболоцкий и по символу новой власти, — а это уже политика — потом он с презрением называл её «химией»:

Разумеется, детская литература в 1920-х годах отнюдь не была островком писательской свободы, — в подцензурной литературе Советской страны таких мест уже давно не водилось. Разве же можно было пустить воспитание детей на самотёк? Это же — подрастающее поколение, будущие строители мировой коммуны! Работой среди детей, как совершенно справедливо считали большевики, надо заниматься настоящим образом, как учил (правда, по другому поводу) Ильич.

Надежде Константиновне Крупской, по собственной бездетности, видно, ничего другого не оставалось, коль скоро она решила приняться за воспитание широких масс детворы. (У Инессы Арманд — «товарища Инессы», которая после Октября боролась с традиционной семьёй, хотя бы имелся некоторый личный опыт борьбы с таким косным социальным институтом, как семья, поскольку она бросила и мужа, и своих четверых детей, чтобы целиком отдаться революции, — а тут…)

Многочисленные «теоретические» работы Крупской по педагогике, казалось бы, не оставляли времени ни на что другое, но Надежда Константиновна всё же выкраивала минутку, чтобы проследить за писателями: вдруг не так воспитывают, как следует? Она подвергла критике Корнея Чуковского за его книжки для детей, ранее уже изданные: «Чудо-дерево» и «Что сделала Мура». Крупская пришла к выводу, что «сказочки» про «буржуйских Мурочек» малышам не нужны. После «закрытой» рецензии вдовы вождя книжкам живо перекрыли кислород, и они не вышли.

Потом запретили «Крокодила». Чуковский смог отстоять свою книгу, но Крупская выступила уже открыто, в газете «Правда», и заявила: хотя про животных детям узнать, конечно, интересно, но эта книжка ребятам не нужна, ибо это «буржуазная муть».

…Не в это ли самое время Николай Олейников, редактор журналов «Ёж» и «Чиж», выскакивал вдруг в издательский коридор на четвереньках и радостно вопил: «Я верблюд!!!» (Каково было бы, если попался бы в таком виде на глаза Крупской!..) Разумеется, как член партии, он читал газеты, в которых тогда же стал мелькать неологизм «чуковщина» — этот литературно-политический ярлык создала другая видная вдова, жена покойного председателя ВЦИКа, «начальница» всей детской литературы, Клавдия Тимофеевна Свердлова. Впрочем, возможно, оттого и кричал, что верблюд, потому что начитался этих газет.

Чуковский ещё какое-то время боролся за свои книги, однако потом, в декабре 1930 года, сдался — покаялся публично в той же газете «Правда». Пообещал не писать больше сказок про крокодилов — а придумать новые, про «Детскую Колхозию». (Обещания не выполнил.)

«И всё же после долгих мытарств (выпавших в начале 1930-х годов и на долю Даниила Хармса) детских писателей оставили более или менее в покое, а книги „Чуковского и писателей его группы“ более или менее благополучно переиздавались. Почему? — пишет В. Шубинский. — Для советского общества в 1920–1930-е годы был характерен культ ребёнка как „нового человека“, формирующегося в новое, послереволюционное время, лишённого родимых пятен классового общества. Во многих произведениях, особенно относящихся к 1930-м годам, этот культ приобретает трагический характер. Чистый, совершенный „новый человек“ обречён — он погибает, так и не став взрослым, как пионерка Валентина в поэме Багрицкого, как гайдаровский Алька, как Настя в платоновском „Котловане“. За этим стояло подсознательное сомнение в успешности нового антропологического проекта.