Серафима Бирман - Путь актрисы

Какое спокойствие приходит ко мне, когда нахожу подтверждение своей мысли, своему чувству у поэтов прошлого!

В письме к В. А. Жуковскому Гоголь пишет: «Что пользы поразить позорного и порочного, выставив его на вид всем, если не ясен в тебе самом идеал ему противуположного прекрасного человека? Как выставлять недостатки и недостоинство человеческое, если не задал самому себе запроса: в чем же достоинство человека? и не дал на это себе сколько-нибудь удовлетворительного ответа. Как осмеивать исключенья, если еще не узнал хорошо те правила, из которых выставляешь на вид исключенья? Это будет значить разрушить старый дом прежде, чем имеешь возможность выстроить на место его новый. Но искусство не разрушенье. В искусстве таятся семена созданья, а не разрушенья».

В сравнении с актрисами прошлого за долгие годы сценической жизни сыграла я очень немного ролей, но все же жизнь моя наполнена этими немногими ролями. Они — мои создания. Хочу говорить только о живых. Были у меня неудачные и совсем провальные роли, но слушать о мертворожденных невесело, а говорить о них больно.

Вспоминаю некоторые из своих ролей. О том, что думала, что чувствовала, что делала, чтобы дать им жизнь.

Улита

«Мутно небо, ночь мутна…»

А. С. Пушкин

Спектакль «Тень освободителя» — инсценировку романа Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» — прекрасно поставил Б. М. Сушкевич.

Работал он увлеченно. При его помощи и под его наблюдением пошла я в поход за Улитой. Надо было проложить к ней свою трассу: хоженой дорогой к «образу» не подойдешь. Трудно актеру стать соавтором романиста. Трудно было дать Улите сценическое рождение, ведь она уже давно родилась в романе. Щедрин ослепительно ярко и безукоризненно точно выписал Улиту. Она живет в строках и страницах его книги. Мне надо было переселить ее из книги на сцену.

Роман Щедрина прочла я только один раз. И как-то двойственно при этом он мной читался: с расчетом все в нем запомнить {250}и все в нем забыть. Я вырывала Улиту от читателей, чтоб «явить» ее перед зрителями.

Первый этап работы над пьесой и ролью — работа за столом. В работе за столом достигается некое, хотя бы приблизительное определение психического склада создаваемого тобой человека. Знание внутреннего мира, пружин и рычагов его душевных движений приходит только в результате большого труда, настойчивых, упорных исканий. В застольный период я, как и все мы, прибегаю к помощи «волшебного “если бы”» (термин Станиславского).

Так было с Улитой. Старалась представить себе: как бы я думала, чувствовала, говорила, «если бы» я была крепостной, «если бы» я жила в богом забытой деревушке, «если бы» я никогда не имела своего угла, не слышала доброго слова, «если бы» и сама я тоже никогда и никому не сказала бы доброго слова, и т. д., и т. д. — так что было бы со мной? Какой бы я тогда стала?

«Застольный» период — необходимая душевная гимнастика, но от скованности воображения меня избавляет только характерность. Характерность внутренняя и внешняя — вот мое «волшебное “если бы”». Да, часто бывает, что к «образу» подхожу я от внешности: воображаю себя то очень худой, истощенной, то, наоборот, грузной, то прямой, то сгорбленной.

Улиту я представила себе сухонькой, как «перекати-поле», но с животиком. Мне казалось почему-то, что она чрезвычайно прожорлива, что почти всегда ест она от бар уворованное, ест тайком, спешит, глотает не разжевывая, и часто давится.

Понимание внутреннего мира Улиты пришло ко мне на репетиции в «выгородке». Оттого что я вдруг согнулась в три погибели, оттого что руки у меня удлинились, стали почти как у обезьяны, оттого начал складываться во мне и соответствующий этому физическому облику особый строй мышления.

Улита в душевном смысле — слепорожденная. Всю свою жизнь была лишена она правды, радости, чистоты, нежности. Так безнадежно слепа душой она, что и не постигает даже, насколько ужасна, насколько темна ее жизнь.

Когда я сообразила это, мысль моя стала работать дальше. Словно без моего ведома и без всякого моего труда накоплялись во мне все новые и новые знания о постыдной жизни Улиты. Сознание мое работало, как крот. Оно вышвыривало мне «на-гора» из глубины своих раскопок новые и новые сведения об Улите. Через ощущение уродливой оболочки, через телесный футляр я начала видеть Улиту и изнутри.

Встало пред глазами и все вокруг Улиты: серое небо, убогая деревушка, «косящатые» окошки, лучины в избах. Почувствовалась {251}мной тоска ночей, тех деревенских российских ночей крепостного права, когда тянет за душу вой не то собак, не то волков… Эти ночи и загасили все человеческое в Улите.

Умирает брат Головлева Павел… Я — Улита стою у его изголовья. Жалею ли я умирающего? Наоборот! Сержусь, что так непристойно долго задерживается он в живых. Слова: «Преставился батюшка мой», — произношу с таким удовлетворением, будто Павел Головлев слишком долго хитрил со мной и только теперь, мертвый, прекратил наконец меня надувать.

Руки мои грубые, с негнущимися пальцами, дотрагиваются до лица умершего, большим пальцем я прикрываю веки его глаз. Делаю это привычно, даже мастерски, будто уже много-много раз вот так закрывала я глаза покойникам, и ничего мне не страшно при этом и никого мне не жалко.

Смерть человека обычно вызывает у живых ужас, отчаяние или сострадание. Улита же недовольна задержкой кончины Павла Головлева. Недовольство тем, что человек не умирает, это отклонение от обычной логики, алогизм, но отклонение от общепринятого — логика Улиты.

Нелогично быть жестокой к ребенку, нелогично с, что для крепостной девушки «щастье» стать кратковременной забавой барина, но все это вполне закономерно для Улиты.

В гриме и костюме Улиты была я грязная, осклизлая. Товарищи, встречаясь со мной за кулисами, чуть не вздрагивали: «Фу ты, гадость какая!» Меня же Улитино безобразие устраивало, оно ей «сродни».

Я поняла: кто — Улита, какая — Улита, то есть «зерно» Улиты, чего она хочет, какого страшного для нас, но ей желанного счастья она стремится достигнуть. Раба — она хочет власти, наслаждения властью над еще более, чем она, беззащитными. Я поняла направление ее воли почти в каждом миге ее жизни. В сплошной тьме нравственного облика Улиты я обязана была обнаружить причины возникновения такой бесчеловечности в человеке, но не для того, чтобы оправдать ее, а для того, чтобы растолковать ее себе и зрителям.

Я оставила Улите (старухе!) косу — крысиный хвостик седеющих волос с подобием бантика на конце. Коса — символ девичества, но… девичество на шестом десятке! Вот что как-то объясняет душевную омертвелость Улиты.

Будь она женщиной, матерью, узнала бы не только женские обиды и тягости, но испытала бы и безмерную, извечную радость материнства. И это, быть может, «воздвигло бы ее во человека»?!