Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха [требуется вычитка]

Из этого короткого очерка видно, что нацистский антисемитизм имеет отношение не к одним только евреям; в отличие от прочих пунктов их партийной программы он касается крайних экзистенциальных вопросов. Так что можно себе представить всю смехотворность той, все еще не редкой в Германии точки зрения, согласно которой антисемитизм нацистов — мелкое, побочное явление, в крайнем случае, небольшой эстетический изъян движения, на который можно, в зависимости от отношения к евреям, или закрыть глаза или горько посетовать, но ото сравнению с великими национальными вопросами эта мелочь ровно ничего не значит». На самом-то деле, как раз «великие национальные вопросы» являются в высшей степени незначительным хламом повседневности, случайными ошибками европейского переходного периода, который, возможно, затянется на несколько десятилетий, по сравнению с грозной опасностью ««сумерек человечества» 138, вызванной из преисподней нацистским антисемитизмом.

Опять-таки все это вещи, о которых в марте 1933 года еще мало кто имел представление. Однако я могу гордиться тем, что уже тогда чутье меня не обмануло. Все, что происходило до сих пор, было отвратительно—и не более. То, что началось теперь, было иным, апокалиптическим. Тут ставились—я ощутил это по ударам, бьющим в сокровенные области души,—крайние вопросы, хотя я до сих пор не могу подобрать для них точные, верные слова.

Одновременно со странным чувством, в котором с ужасом соседствовало удивительное, почти радостное напряжение, я понял: на сей раз история и политика добрались и до меня. Я — тот, кого нацисты называют «арийцем», хотя я, разумеется, не знаю, смешению каких рас я обязан своей персоной, как не может этого знать никто. Евреев в моем роду за двести-триста лет известного мне существования нашей фамилии не было. Однако как раз к германскому еврейскому миру я испытывал куда большую инстинктивную симпатию, чем к типичному северонемецкому окружению, в самом сердце которого вырос. И отношения мои с первым миром были давними и тесными. Мой самый старый и самый лучший друг был евреем. Моя новая маленькая подружка Чарли была еврейкой, и, несомненно, я любил ее, хотя мы все еще просто флиртовали—внезапно моя любовь стала горячей, гордой оттого, что Чарли угрожала нешуточная опасность. Я знал: меня никто и ничто не заставит ее бойкотировать.

Я позвонил ей в тот самый вечер, когда в газетах появились первые сообщения о бойкоте. В эту неделю мы виделись чуть ли не ежедневно. Наша история стала приобретать характер настоящей love story 15 15 Любовной истории (англ.). . В обычной жизни Чарли была, конечно, не турчонком, как тогда на карнавале: она была красивой девушкой небольшого роста из мелкобуржуазной, далекой от меня социальной среды — вечно хлопочущей еврейской семьи с великим количеством родственников и знакомых (я так и не разобрался в хитросплетениях их родственных связей).

Помню странную сцену с Чарли как раз в последнюю неделю марта, в самыгй разгар угрожающей подготовки бойкота. Мы выехали в Груневальд 139. Выша удивительная, неправдоподобно теплая весенняя погода, она простояла весь март 1933 года. Маленькие облачка тянулись по неописуемо светлому синему небу, мы сидели под пахнущими смолой соснами на мшистом холмике и целовались, как парочка из кинофильма. Вокруг нас быш на редкость дружелюбный, приветливый мир. Весенний мир. Мы целовались часа два, не меньше, и каждые десять минут мимо нас проходил чуть ли не целый школьный класс. По-видимому, в школах проводился единыгй «день здоровья»: шагали румяные славные мальчики; тут же были и пастыри, опекавшие и бдительно сторожившие своих овечек,—учителя, мужчины с бородкой или в пенсне, как оно и приличествует наставникам молодежи. Каждыгй класс, проходя мимо нас с Чарли, дружно поворачивал головы в нашу сторону и радостными мальчишескими голосами вышрикивал будто праздничное приветствие: «Juda, verrecke!» Может быггь, это касалось не нас? Я не похож на еврея, у Чарли тоже внешность не характерно еврейская. Может быггь, это новая, симпатичная такая форма приветствия?

Не знаю. Вероятно, они орали это нам, рассчитывая на реакцию.

Вот так я и сидел на весеннем холмике, обнимая маленькую, нежную, прекрасную девушку целовал ее, а мимо топали бодрые, спортивные мальчики и громко требовали, чтобы мы сдохли. Мы пока еще не подыхали. Они спокойно топали дальше, нимало не обеспокоенные тем, что мы не сдохли. Сюрреалистическая картинка.

23

Пятница 31 марта. На следующий день все должно начаться всерьез. В это еще трудно до конца поверить. Еще недоверчиво пролистываются газеты в поисках сообщений о том, что бойкот как-то ослаблен, что происходит возвращение в нормальный хотя бы наполовину, представимый мир. Нет, ничего похожего. Только несколько новых, более жестких, то есть совсем уж диких, указаний и спокойно-педантичная инструкции по проведению «мероприятия», советы участникам, как себя вести во время его проведения.

В остальном business as usual. Взглянув на улицы с их равномерно-поспешной, деловой жизнью, невозможно было предположить, что в городе произойдет нечто из ряда вон. Еврейские магазины были открыты и торговали, как обычно. Сегодня еще не запрещалось в них покупать продукты и вещи. Запрет начинал действовать завтра в восемь утра.

С утра я пошел на службу в Верховный апелляционный суд Пруссии. Он, как всегда, стоял серый, холодный, просторный, респектабельности ради отделенный от улицы сквериком с газоном и деревьями. По его широким коридорам и вестибюлям сновали адвокаты, похожие на быстрых, бесшумных летучих мышей в своих черных развевающихся мантиях, все при портфелях, все с сосредоточенным, вежливым выражением лица. Еврейские адвокаты, как всегда, выступали на заседаниях, как будто это был обычный день среди всех прочих дней.

И я, как будто это был самый обычный день, пошел в библиотеку (заседания у меня не было), устроился за длинным рабочим столом, разложив перед собой материалы дела, по которому должен был составить экспертное заключение. Какое-то сложное дело, с запутанными правовыми вопросами. Я приволок толстенные тома комментариев и вплотную им занялся, я вчитывался в решения имперского суда, делал заметки. Как и во всякий день, в просторном помещении библиотеки царила чуть слышно шелестящая тишина сосредоточенной интеллектуальной работы. Карандаш скользил по бумаге, двигались невидимые тонкие рычажки и шестеренки юридической процедуры, становились на причитающееся им место, подыскивались нужные параграфы закона, что-то сравнивалось; взвешивалось значение каждого слова в том или ином договоре; исследовалось, какой срок действия имперский суд предоставлял тому или иному параграфу. Потом пара нацарапанных слов на бумаге — и, словно удачный разрез при хирургической операции, вопрос разъяснен, какая-то часть судебного решения готова. Но это, разумеется, еще не все. «Таким образом, не важно, является ли истец... Надо выяснить...» Внимательная, точная, молчаливая работа. В этом зале каждый погружен в свое занятие. Даже здешние вахмистры — не то здешние служащие, не то полицейские—ходят по библиотеке почти бесшумно и всячески стараются быгть незаметными. Здесь царило вместе с исключительной тишиной—исключительное напряжение многообразной деятельности многих людей, как будто шел беззвучный концерт. Я любил атмосферу библиотеки. Она бы1ла надежной и действовала благотворно. В тот день мне бышо бы трудно работать дома за своим одиноким письменным столом. Здесь же работа шла легко. Почти ничто не отвлекало твоих мыслей. Ты быгл словно в крепости, нет, в реторте. Снаружи не прорывалось ни ветерка. Здесь не быгло революции.