Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха [требуется вычитка]

Такие теперь были в Германии республиканцы.

28

Тогда я прощался не с одним только Верховным апелляционным судом Пруссии. «Прощание» сделалось лозунгом времени—всепроникающее, радикальное, не знающее исключений прощание. Мир, в котором я жил, растворялся, исчезал, становился невидимым; его исчезновение было чем-то само собой разумеющимся и совершенно беззвучным и невидимым. Чуть ли не ежедневно можно было заметить, как от этого мира отваливаются и тонут, исчезают навеки целые куски. Ищешь взглядом что-нибудь привычное и констатируешь: этого уже нет и никогда не будет. Никогда прежде я не испытывал такого странного ощущения: словно почва, на которой стоишь, неотвратимо осыпается, уходит из-под ног — или еще точнее: словно равномерно и непрерывно выкачивают воздух из колбы, в которой ты сидишь.

Почти безобидным оказалось то, что самым очевиднейшим образом происходило в общественнополитической сфере. Хорошо: исчезли политические партии, были распущены сначала левые, потом правые; но я не был членом ни одной из них. Исчезали люди, чьи имена были на устах у всех; чьи книги читали, о чьих речах спорили; кто-то из них эмигрировал, кто-то попал в концлагерь; вновь и вновь можно было услышать о ком-то: «застрелен при попытке к бегству» или «покончил с собой во время ареста». В середине лета в газетах появился список из тридцати или сорока имен известнейших ученых и литераторов: все они были объявлены «предателями народа», лишены гражданства, имущество их было конфисковано, а сами они подвергнуты поношению 165.

Еще более зловещим было исчезновение совершенно безобидных людей, которые стали привычной частью нашей повседневной жизни. Диктор на радио, чей голос слышали чуть ли не каждый день, к кому привыкли как к доброму знакомому, исчез в концлагере, и его имя стало опасно произносить 1. Артисты и артистки, наши спутники на протяжении многих лет, исчезали один за другим. Очаровательная Карола НеерЧ 7внезапно стала лишенной гражданства предательницей народа; молодой, блестящий Ганс Отто 168, чья звезда ярко засияла прошлой зимой,—тогда заговорили о том, что наконец-то появился «новый Маяковский» 169, которого так долго ждала немецкая сцена, — в один вовсе не прекрасный день остался лежать с размозженным черепом на мостовой во дворе эсэсовской казармы 1™. В газетном сообщении значилось, что арестованный Отто, «обманув бдительность охраны», выбросился из окна. Известнейший карикатурист, над чьими безобидными шаржами хохотал весь Берлин, покончил жизнь самоубийством. Так же поступил и конферансье известнейшего в Берлине кабаре 1. Другие просто исчезли, и никто не знал, что с ними: они мертвы, арестованы, высланы? — они исчезли.

В мае в газетах сообщалось о символическом сожжении книг 1^, но это было шоу — куда более реальным и зловещим было исчезновение книг из книжных магазинов и библиотек. Живую немецкую литературу, плоха она была или хороша, выкосили под корень. Книги последней зимы, если ты их не прочитал до апреля, уже невозможно было прочитать. Несколько авторов, которых по какой-то причине пощадили, одиноко стояли на полках, как последние кегли в кегельбане, в полной, убитой пустоте. В основном остались только классики—и внезапно распустившаяся пышным цветом литература «крови и почвы» 173ужасающего, позорнейшего качества. Книгочеи—конечно, меньшинство в Германии, и, как сами они могли теперь слышать чуть ли не ежедневно, ничтожное меньшинство — обнаружили, что мир книг, в котором они жили, оказался украден. И тотчас же они поняли, что каждый из них, ограбленных, может быть еще и наказан за то, что у них же и украли. Они были весьма перепуганы и засунули своих Генриха Манна и Фейхтвангера'! во второй ряд книжных шкафов; а если книгочеи осмеливались обсуждать последние романы Йозефа Р<^’^^ 175или Вассермана! 6, то беспокойно оглядывались и переходили на конспиративный шепот, словно отъявленные заговорщики.

Множество газет и журналов исчезло из киосков — но куда страшнее было то, что случилось с оставшимися. Их было просто не узнать. К газете ведь привыкаешь, как к человету, не так ли? Значит, представляешь себе, как она отреагирует на те или иные вещи, каким тоном выскажется по тому или другому поводу Если же в ней пишут диаметрально противоположное тому, что писали еще вчера, если она опровергает саму себя, если ее лицо исказилось до неузнаваемости, то рано или поздно почувствуешь себя в сумасшедшем доме. Это и происходило. Старые интеллигентные демократические издания вроде «Berliner Tageblatt» 1™ или «Vossische Zeitung» 178изо дня в день превращались в нацистские органы; в своей старой, культурной, взвешенной манере они вещали то же, что орали пропитыми глотками «Angriff» или «Volldscher Beobachter». Позднее к этому привыкли и научились благодарно вылавливать намеки, все еще попадавшиеся в отделе «Культура». В передовицах эти же мысли постоянно отрицались.

Нуда кое-где поменялись редакции. Однако часто это лежащее простое объяснение ничего не объясняло. Например, был такой журнал «Die Tat» 1™, орган амбициозный, как и его заглавие. До 1933 года его читали почти повсеместно; журнал издавала группа умных и радикально настроенных молодых людей, с известной элегантностью они писали о тысячелетней перспективе, о поворотном, историческом рубеже и, разумеется, были слишком солидны, образованны и серьезны, чтобы принадлежать какой-либо партии—менее всего нацистской, о которой редакторы «Die Tat» еще в феврале 1933 года писали как о преходящем, малозначительном эпизоде. Так вот, шеф-редактор зашел слишком далеко, в результате потерял свой пост и с трудом избежал смерти (сегодня ему разрешено писать развлекательные романы) 188, но остальные сотрудники остались на своих местах и вдруг совершенно естественно и без какого-либо ущерба для собственной респектабельности и «тысслелетней перспективы» стали нацистами — само собой понятно, журнал теперь был лучше, оригинальнее и глубже, чем сами нацистах. Теперешний журнал вызывал изумление: тот же шрифт, те же печать и набор, тот же безапелляционный тон, те же имена, а все вместе—лукавый, хитрый, густопсовый нацистский листок. Обращение леворадикального Савла в нацистского Павла? Цинизм? Или господа Фрид 181, Эшман 182, Вирзинг 183и т. п. всегда в глубине души были нацистами? Наверное, они и сами этого толком не знали. Впрочем, очень скоро мы бросили разгадывать такого рода загадки. Слишком противно и надоело, —довольно было того, что пришлось попрощаться еще с одним журналом.

В конце концов, прощания такого рода были не самыми мучительными—ведь это были прощания не с людьми, но с трудноопределимыми, нередко безличными явлениями и элементами эпохи, создающими ее атмосферу. Не стоит их недооценивать: эти прощания так тяжелы, что жизнь делается по-настоящему мрачной,—трудно дышать, когда воздух над страной, общественная атмосфера, теряет аромат и пьянящую пряность, становится ядовитым и удушливым. Но ведь от этой всеобщей атмосферы можно до известной степени спрятаться, укрыться; можно плотно законопатить окна, закрыть двери и уединиться в четырех стенах тщательно оберегаемой частной жизни. Можно от всего отгородиться, можно всю комнату заставить цветами, а на улице зажимать нос и затыкать уши. Искушение поступать именно так — многие ему поддались — было достаточно велико, в том числе и у меня. Мне не удалась ни одна из подобных попыток. Окна больше не закрывались. Даже в приватнейшей, интимнейшей жизни мне приходилось прощаться, прощаться, прощаться...