Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха [требуется вычитка]

Некоторое время мы молчали, и поезд мчал нас сквозь ночь и дождь. Внезапно Франк сказал: «Наверное, все было бы теперь совсем по-другому, если бы у Ханни был паспорт».

Мы вышли на вокзале «Зоологический сад». Впервые улицы свидетельствовали: в Германии — революция. Свидетельство это было, впрочем, весьма мрачного свойства. Светлыге, сияющие по ночам кварталыг развлечений сейчас были темны, мертвы, пустынны. Такими их еще никогда не видели.

Мы стояли перед занятой телефонной будкой. Франк спешил и нервничал. Он обещал позвонить Хании гораздо раньше. «Теперь Ханни, — задумчиво сказал он, — потом отец, а потом собраться. Ты мне очень помог. Спасибо тебе».

«Счастливого пути,—ответил я,—главное, продержись эту ночь. Завтра все будет позади. Завтра ты уже будешь далеко отсюда». И только в этот момент я окончательно осознал, что мы1 прощаемся.

Наверное, надо бышо сказать еще что-нибудь. Но быгло уже слишком поздно. Телефонная будка освободилась. Мы пожали друг другу руки и сказали «adieu».

26

Прежде чем я продолжу свою историю—частную историю случайного, разумеется, не особо интересного и не слишком значительного молодого человека в Германии 1933 года, — я хотел бы достичь некоторого взаимопонимания с читателем; с тем читателем, который не без оснований полагает: автор несколько преувеличивает его, читательский, интерес к его, авторской, случайной, частной и в самом деле не особо значительной персоне.

Я заблуждаюсь—или и впрямь слышу шелест— это мой читатель, до сих пор одаривавший меня своим благосклонным вниманием, нетерпеливо перелистывает страницы. Этим он хотел бы сказать: «Что все это должно означать? Какое нам дело до того, что в 1933 году в Берлине молодой человек NN боялся за свою подружу если она опаздывала на свидание, малодушно вел себя со штурмовиками, общался с евреями и — как мы увидим в дальнейшем — скоро распрощается и с товарищами, и с жизненными планами, и с довольно незрелыми, весьма условными убеждениями? В 1933 году в Берлине, надо полагать, разыгрывались события поистине исторического значения. Если уж мы продолжим чтение, то хотелось бы услышать именно об этих событиях, хотелось бы узнать, какие закулисные переговоры велись между Гитлером и Бломбер-гом или Шлейхером и Рёмом, кто поджег рейхстаг и почему бежал Браун, а Оберфорен 152застрелился. Не нужно отделываться рассказами о личных переживаниях некоего молодого человека, который знает о тех событиях не больше, чем мы, и хотя был ближе, никогда всерьез не вмешивался в происходящее, так что даже хорошо осведомленным свидетелем он не является».

Тяжелое обвинение; я должен собрать все свое мужество, чтобы на него ответить и объяснить, почему я не считаю это обвинение справедливым и почему серьезный читатель не потратит свое время зря, если познакомится с моей частной историей. Все правда: я не участвовал в событиях, я не был хорошо осведомленным свидетелем совершающейся истории, и никто не оценивает моей личности более скептично, чем я сам. И все-гаки я уверен — и прошу не считать это проявлением самонадеянности, —что рассказ о случайной, частной истории моей случайной, частной личности представляет собой важную, еще не написанную часть немецкой и европейской истории, куда более важную и значимую для будущего, чем если бы я рассказывал о том, кто на самом деле поджег рейхстаг или о чем на самом деле разговаривали Гитлер и Рём.

Если рассматривать обычные труды по истории, — обращаясь к которым слишком легко забываешь, что перед тобой лишь абрис вещей, но не сами вещи, — возникает искушение поверить, будто бы история— это события, происходящие при участии нескольких десятков людей, и эти люди вершат «судьбы народов»; будто бы их-то решения и поступки и являются тем, что позднее назовут «историей». В этом случае история нынешнего десятилетия предстала бы чем-то вроде шахматного турнира, в котором участвуют Гитлер, Муссолини, Чан Кайши 153, Рузвельт 154, Чемберлен 155, Даладье! 6и еще несколько десятков людей, чьи имена в той или иной степени у всех на слуху. Мы, все прочие, безымянные,—в лучшем случае — объекты истории, пешки в шахматной партии; их двигают вперед или оставляют на месте, ими жертвуют, их жизнь, если она у них вообще есть, разыгрывается в другом мире и не связана с тем, что происходит с ними на шахматной доске, на которой, сами того не зная, они стоят.

Звучит парадоксально, но все же фактом является то, что действительно большие исторические события разыгрываются между нами, безымянными пешками, затрагивают сердце каждого случайного, частного, приватного человека, и против этих личных и в то же время охватывающих массы решений, которые их субъекты порой даже не осознают, абсолютно бессильны могущественные диктаторы, министры и генералы. Знак, характерный признак этих решающих исторических событий — то, что они никогда не проявляются как массовые; дело в том, что масса, как только она становится таковой, утрачивает способность к действию: настоящее историческое событие всегда проявляется как частное, личное переживание тысяч и миллионов одиночек.

Я говорю не о каких-то туманных исторических конструкциях, но о вещах, чей в высшей степени реальный характер невозможно оспорить. Что, к примеру, быгло причиной поражения Германии и победы1 союзников в 1918 году? Высокое полководческое искусство Фоша 157и Хейга 158и отсталая стратегия Людендорфа? Ни в коей мере! Главной причиной быьло то, что «немецкий солдат», то есть безымянная десятимиллионная масса, внезапно не захотел, как прежде, жертвовать своей жизнью во время каждого наступления и оборонять свои позиции до последнего бойца. Где произошло это решающее изменение? Не на тайных бунтовских сходках немецких солдат, но в сердце каждого из них, каждого в отдельности. Большинство из солдат едва ли сумели бы1 найти подходящие выгражения, чтобы рассказать о происшедшей с ними перемене; это в высшей степени сложное, судьбоносное в полном смысле слова, психологическое явление каждый из них выгразил бы разве что возгласом: «Дерьмо!» Если бы среди солдат нашлись бы обладающие даром слова и если бы их спросили о случившемся, то каждый рассказал бы о множестве в высшей степени случайных, в высшей степени частных (а также и не слишком интересных и не слишком значительный) мыслей, чувств и переживаний; здесь оказались бы письма из дома, личные отношения с фельдфебелем, соображения насчет кормежки и размышления о войне, ну и (поскольку каждый немец немного философ) о смысле и ценности жизни. Не мое дело анализировать психологические процессы, решившие исход той войны, однако думаю, они представляют интерес для всех, кто считает, что рано или поздно эти процессы—или подобные им—должны быть описаны.