Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха [требуется вычитка]

Я назвался чужим именем, настолько заразительно бышо общее настроение. Дозваниваться пришлось довольно долго. В полицай-президиуме меня долго переключали с одного телефона на другой. Наконец я попал к тому, кто знал точным ответ. Распоряжение вступало в силу со вторника. «Благодарю вас», — оказал я и с огромным облегчением повесил трубку

Но когда я вернулся в дом к Эллен, комната, из которой я уходил, быша почти пуста. Остался только один очень старый человек — наверное, он и раньше тихо и незаметно сидел в этой комнате, — вероятнее всего, это быш чей-то дедушка. Он походил на тех старыгх евреев, которых любил писать Рембрандт 149. Острая, редкая бородка, лицо, изборожденное морщинами. Старик сидел в кресле и очень спокойно курил трубку, должно быгть размышляя. Гости, по всей видимости, разошлись по другим комнатам просторного дома. Я хотел быьло спросить об этом старика, но он опередил меня и заговорил сам, подняв на меня свои маленькие, глубокие и ясные глаза.

«Вы ведь не еврей?» — спросил он. И после того как я объяснил, что пришел сюда со своим еврейским другом, старик ответил с огромной важностью: «Это хорошо, что вы не бросаете своего друга». Я несколько смешался, но как же я быш удивлен, когда услышал продолжение: «Кроме всего прочего, с вашей стороны это очень разумно. Вы это знаете?»

Казалось, он наслаждался моей растерянностью. Деловито посасывая трубочку, он наконец пояснил: «Евреи это переживут. Не верите? О, не беспокойтесь, они выживут. — Он говорил старческим, надтреснутым, но все еще сильным голосом. — Уже были те, кто хотел истребить евреев. Евреи все пережили. Они и это переживут и будут это помнить. Вы слышали о Навуходоносоре? 150»

«Библейском Навуходоносоре?» — недоверчиво уточнил я.

«Том самом, — подтвердил старик и снова посмотрел на меня маленькими ясными глазами, в которых промелькивали насмешливые огоньки. — Он хотел истребить евреев, и он был великий человек, не то что этот ваш Гитлер, и его империя была больше и могущественнее германского рейха. И евреи были тогда моложе, моложе и слабее, у них тогда мало что было в прошлом. А он был великий человек, царь Навуходоносор, и умный человек, и жестокий человек».

Старик говорил медленно, будто проповедовал, он наслаждался своей речью, не прекращал курить, делая длинные затяжки и выпуская дым, чуть ли не после каждого слова. Я вежливо его слушал.

«Но у него ничего не получилось, да, ничегошеньки не получилось у царя Навуходоносора, — продолжал он, — при всей его власти, со всем его могуществом, умом и жестокостью ни черта у него не получилось. Он так забыт, что вы чуть не рассмеялись, когда я его назвал. Только евреи помнят о нем. Потому что евреи живут и будут жить. Да, евреи живехоньки. И тут приходит господин Пгтлер и снова хочет их уничтожить? Так это у него тоже не получится, у вашего господина Гитлера Не верите?»

«Я надеюсь, что вы окажетесь правы», — осторожно ответил я.

«Хочу вам кое-что открыть, — сказал он, — маленький трюк, трюк Господень, если позволите. Все, кто преследует евреев, терпят неудачу... Как так? Почему? Откуда мне знать? Но это так».

Покуда я рылся в памяти, разыскивая исторические примеры и контрпримеры, старик снова принялся рассказывать:

«Посмо'цэите на царя Навуходоносора. Он был великий человек в свое время. Царь царей, великий, великий человек. Однако в старости он сошел с ума, встал на четвереньки и отправился на луг жевать траву, да, он жевал траву, будто корова. — Старик умолк; некоторое время он молча попыхивал трубкой, потом вдруг заулыбался, и даже глаза у него молодо заблестели, словно его согрела веселая, очень приятная мысль. — Наверное, — сказал он, — даже наверняка господин Гитлер когда-нибудь тоже встанет на четвереньки и будет жевать траву, как корова. Вы молоды, и вы это увидите. А я нет». — Внезапно он неудержимо и весело расхохотался. Странный, беззвучный хохот сотрясал все его тело, так что он поперхнулся табачным дымом и закашлялся.

Но тут в приоткрытую дверь заглянула хозяйка дома. «Ну что? — с нетерпением спросила она, я порадовал ее хорошей новостью и получил в ответ несколько преувеличенную благодарность.—А теперь вам нужно выпить бокал вина за счастье молодой пары, — сказала мать Эллен и потянула меня за собой. — В;ы ведь уже все знаете?»

Прежде чем выйти, я поклонился старику, и он, несмотря на все свое радостное возбуждение, в ответ кивнул с большой важностью. В другой комнате стояли с бокалами вина в руках все без пяти минут беженцы, поневоле ставшие гостями на помолвке, и с весьма озабоченными лицами пили за Франка и Эллен, которые были тут же и принимали поздравления. Они не выглядели ни счастливыми, ни несчастными. То была странная помолвка. Мою новость — что в течение двух дней разрешалось бегство из страны, восприняли как подарок к помолвке. Многие забеспокоились и заговорили об эмиграции.

Полчаса спустя я снова ехал с Франком в пригородном поезде. Уже была ночь, дождь лил вовсю. Вагон был пуст. Казалось, что вот теперь-то, впервые за целый день, мы сможем поговорить. Но мы молчали.

Внезапно он спросил: «Что ты думаешь обо всем этом? Ты ведь еще ничего толком не сказал. Я правильно поступил?»

««Не знаю, — ответил я, — в любом случае, правильно, что завтра ты уезжаешь. Я бы и сам хотел уехать, да пока не могу».

««I должен был расставить все точки над „i“, — сказал он так, словно бы я упрекнул его в чем-то, — ты же понимаешь, я не могу уезжать с запутанными, недоусгроенными делами. А теперь я помолвлен с Эллен, она едет со мной, с Ханни покончено. Все точки над „i“ расставлены».

Я кивнул: «Сам-то ты доволен?»

«Не знаю».

Спустя некоторое время он засмеялся: «Наверное, все это — жуткая глупость. Не знаю, — повторил он, — все произошло слишком быстро».

«Ты увидишься с Ханни?» — спросил я.

«Да,—кивнул он. И внезапно, с огромной теплотой добавил, положив мне руку на плечо: — Можешь оказать мне в самом деле большую услугу? В ближайшие дни позвони Ханни и попытайся чем-нибудь утешить ее. И, — продолжил он и сделался таким человечным, теплым, каким не был давно, а уж тем более не был в этот день, — и хоть чем-нибудь помоги ей с ее паспортными делами. У нее нет паспорта. В самом деле, чудовищная нелепость, но у нее нет гражданства. Она родилась в городке, который тогда был венгерским, а теперь он находится в Чехословакии 151. Ее отец умер в двадцатом, и никто не знает, успел он получить хоть какое-то гражданство или нет, и теперь ни Венгрия, ни Чехословакия не хотят выдавать Ханни паспорт. Паршивая история».

«Конечно, — сказал я, — я посмотрю, что тут можно сделать. Но вот насчет утешить — ну...»

«Да, — повторил Франк и печально усмехнулся, — насчет утешить это, конечно, тяжело».