Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха [требуется вычитка]

Пять часов. Мы завязали ящик с бумагами и осмотрели результаты своих разрушительных занятий. «Вещи я сложу ночью», — сказал Франк. Потом он позвонил в клинику а я — Чарли. Затем он сказал горничной, что уходит.

«Родители знают о твоей помолвке?»

«Нет. На сегодня с них и так хватит. Пусть все идет, как идет».

На газетном щите висел свежий номер «Атаки» 148с бодрящим заголовком «Знак бури».

Мы сели в электричку и из восточных предместий Берлина поехали через весь город на запад. В вагоне у нас впервые было достаточно времени, чтобы поговорить. Но разумного, связного разговора так и не получилось. Слишком много людей входило и выходило, рассаживалось рядом с нами. И ни об одном из этих людей мы не знали, не враг ли он нам. Кроме того, надо было обдумать те вещи, на которых нам пришлось прерваться, — разного рода поручения и просьбы. Планы Франка были еще очень неясны. В Швейцарии он рассчитывал стать доктором права, учиться и жить на 200 марок в месяц. (Тогда еще можно было посылать за границу 200 марок ежемесячно.) В Швейцарии у Франка был какой-то богатый дядюшка. Наверное, он смог бы помочь хоть чем-то... «Но сначала — выехать. После всего, что случилось, скоро, боюсь, перестанут выпускать».

Действительно, в тот день уже был приготовлен коктейль, который, правда, пока поставили на лед, а выпили спустя пять лет. На вокзале Ваннзее нас встретила девушка Франка, Эллен, ни слова не говоря, она протянула нам газету. Первое, что мы увидели, была заметка: «Вводится выездная виза». Обоснование было все то же: необходимость пресечения клеветнических слухов об ужасах, творящихся в Германии. Ясное дело.

«Черт! — сказал Франк. — Похоже, мы в западне». И Эллен, хорошо воспитанная, прекрасно владеющая собой маленькая дама, молча сжала кулаки и погрозила небу—жест, естественный на сцене или на картине в музее, но для хорошо одетой молодой дамы на берлинском пригородном вокзале он был совсем необычен.

«Наверное, распоряжение не сразу вступит в силу», — предположил я.

«Какая разница,—заметил Франк,—теперь нам в самом деле нужно спешить. Может быть, все-таки повезет. Если же нет, tant pis 17 17 Тем хуже (<���Др.). ».

Мы молча шли мимо загородных вилл, мимо садов, здесь было тихо, нигде ни следа всего того, что случилось в этот день, ни одного разбитого стекла, ни одной испакощенной витрины. Эллен вцепилась в руку Франка, я нес ящик с бумагами, в котором было все наследство моего друга. Смеркалось, начинал моросить мелкий теплый дождичек. Я почувствовал легкое отупение. Все вещи будто расплывались, теряли свои очертания из-за глубокого чувства нереальности всего происходящего. Конечно, в этом было нечто угрожающее.

Мы слишком глубоко и внезапно очутились в самом центре невозможного, чтобы понимать: есть ли у него вообще границы. Е<���сли бы завтра объявили, что неизвестно за какие преступления все евреи будут арестованы или должны покончить жизнь самоубийством, никто из нас не удивился бы. «Тогда другое дело»—удовлетворенно сказали бы штурмовики, узнав, что все евреи покончили с собой. Улицы выглядели бы как обычно. «Тоща другое дело»—и business as usual. Виллы. Приветливые сады. Весенний ветерок и мелкий теплый дождичек.

Я вздрогнул. Мы пришли — и я вдруг почувствовал неловкость, осознав, что я здесь чужак, что у меня нет никаких оснований быть здесь. Но не стоило беспокоиться. В доме было так много людей, что на меня не обратили внимания. Снаружи дом выглядел респектабельным, невозмутимо-молчаливым, внутри же все напоминало лагерь беженцев, который хочет казаться беззаботным светским обществом за чайным столом. В больших красивых гостиных и залах сидело и стояло человек двадцать: гости, молодые друзья дома. Они и прежде сюда приходили довольно часто, но сегодня собрались все, чтобы вот тут, где прежде наслаждались беседой, музыкой, найти помощь и утешение... Между тем каждый из них сталкивался с заботами и нервной возбужденностью других, так что, при всей воспитанности и вежливости гостей и хозяев, в доме царила атмосфера неописуемой тихой паники. Передавались чашки с чаем, помешивался сахар: «пожалуйста», «будьте добры», «спасибо», «благодарю вас» — все это звучало не громче, чем журчание светской беседы, но в то же время так, что я не удивился бы, если бы ее внезапно прервал отчаянный крик.

С одним из гостей я был шапочно знаком: как и я, он был референдарием. Он пришел попросить Эллен об одолжении. Ему надо было перевести письмо в Брюссель адвокату, с которым работал. «Оно здесь».—И мой шапочный приятель вытащил записку из нагрудного кармана. От этой записки теперь зависела его жизнь. «Хорошо, давайте его сюда», — сказала Эллен и принялась что-то вписывать карандашом, но тут ее кто-то позвал, еще кому-то понадобилась ее помощь, а потом она вернулась и вновь взялась за перевод. Тут ее о чем-то попросила мама, в очередной раз принявшись за перевод письма, Эллен вдруг забормотала: «Реферетндтрий... Как будет по-французски референдарий?—Внезапно она сорвалась: — Не сердитесь, я не могу—сегодня не могу, сейчас не могу, простите». «Пожалуйста, не утруждайте себя»,—вежливо отвечал несчастный и отошел прочь с потухшим взглядом.

Отец Эллен, толстый и дружелюбный господин, с приветливой улыбкой хлебосольного хозяина веселыми шуточками безуспешно пытался переломить общее паническое настроение. Мать Эллен в уголке обсуждала с Франком и еще несколькими гостями газетное сообщение о визовом режиме. Я присоединился к этой группе. «Если бы, по крайней мере, знать, когда он вступит в силу!» — сказал один из гостей. «Разве об этом не написано?»—удивился другой. ««Нет, ничего, вот, пожалуйста, посмотрите...» — И мать Эллен протянула уже изрядно обтрепавшийся газетный листок. «Нужно позвонить в полицай-президиум»,—предложил я.«.. .И выдать себя с головой»,—подхватил кто-то. «Можно назваться чужим именем,—пожал я плечами.—Если хотите, я охотно это сделаю».

«О! Вы в самом деле можете позвонить? — воскликнула мать Эллен, и всеобщее облегчение было таким, словно я оказал всем невесть какую великую услугу.—Только, пожалуйста, пожалуйста,—взмолилась хозяйка дома, — не с нашего аппарата! — И я заметил, насколько тонка оболочка ее сдержанности, насколько близка она под демонстрируемой всем вежливой улыбкой к истерическому воплю. — Если вы хотите оказать нам такую любезность—за углом на улице стоит телефон-автомат. Подождите, у вас есть мелочь?..»

Между тем к нам подошел отец Эллен и отвел в сторону Франка: «Эллен сказала мне, о чем вы хотели со мной поговорить, что ж, обойдемся без излишних формальностей». Они направились в комнату отца Эллен, а я вышел на улицу в поисках телефонной будки.