Кирсан Илюмжинов - Терновый венец президента

Один психолог говорил мне: есть два типа обвинений, которые опровергнуть невозможно. Обвинение в том, что ты стукач, и обвинение в том, что ты болен венерической болезнью. Любая попытка оправдаться приносит обратный эффект. Однако эти обвинения выглядят детским лепетом по сравнению с предъявленным мне обвинением в шпионаже.

– Это ты? – Следователь кладет передо мной серию фотографий, снятых в день рождения. – А это?

На фото я сажусь в машину с иностранным номером. А вот еще фотографии. И еще.

– Сколько бутылок водки в день ты выпиваешь?

– Ну рюмку. Ну две. И то по праздникам.

– Сколько человеку нужно выпить водки, чтобы опьянеть?

Я пожимаю плечами. Откуда мне знать? Одному и стакан выше крыши, а другой всю бутылку засадит – и ни в одном глазу.

– Вот здесь, – лейтенант тыкает в фотографию, – бутылка «Сибирской» почти пуста. А емкость ее – почти литр. А пьян ты не был. Свидетели подтверждают.

– Да я, может, из нее вообще не пил. Передо мной поставили, чтобы сфотографироваться.

– И ты, без пяти минут дипломат, согласился запечатлеть себя среди груды водочных бутылок? Будучи трезвым? Ты, член партбюро Института международных отношений! Ин-те-ре-есно. – Лейтенант усмехается. Открывает папку, достает листок бумаги:

«…Илюмжинов выпил почти целую бутылку водки, но не опьянел. Перед этим я заметил, как он, отвернувшись, проглотил какие-то таблетки. Потом он пил коньяк, еще что-то, но был абсолютно трезв. Меня это насторожило. Любой нормальный человек от такой лошадиной дозы давно бы лежал на полу. Наутро был экзамен, и Илюмжинов отвечал четко, ясно, что и подтверждается оценкой «отлично». Все остальные, кто был на вечеринке, сдать экзамен не смогли из-за головной боли или получили «удовлетворительно».

Лейтенант делает паузу, выразительно смотрит на меня. Ждет.

– Какие таблетки? Чушь какая-то.

– Есть такие таблетки. Есть. Их употребляют разведчики, чтобы иметь ясную голову. – Лейтенант кладет другую фотографию. – Это они тебе дали? Зачем? С какой целью?

На снимке я играю в шахматы с сотрудником иностранного посольства.

– Никто мне ничего не давал. Вы что?

– А что общего у студента пятого курса и посла? Только не говори, что – шахматы.

– Так вот же, на фотографии видно.

– Ну да, послам делать нечего, так они со студентами в шахматы играют. Других забот нет. Так?

Я хочу что-то сказать, но лейтенант перебивает:

– Только учти, здесь не дураки сидят. Я тебя насквозь вижу. Мы и не таких раскалываем. Так что хватит в дурочку играть, выкладывай.

– Что?

– Контрабанда, валютные операции, ну и как родину предал. Кому, за сколько, когда. Где прошел спецподготовку…

– Нигде.

– Та-ак. – Лейтенант делает паузу. – Родители были в ссылке?

– Были.

– Не обидно? За родителей…

– Вы куда клоните?

– Отвечай на вопрос!

«Отвечай! Отвечай!» – резкие, словно выстрелы в тишине, окрики я помню до сих пор.

Внутри меня все сжалось, готово к сопротивлению. Во мне закипает медленная ярость, и тогда приходит неожиданно ясность мысли. Я концентрируюсь, собираю в кулак волю, как это бывает всегда в минуту опасности. Мозг начинает работать как компьютер.

Мне дают время подумать, отводят в какую-то комнату без окон, закрывают на ключ.

Под потолком яркая лампа. Стол. Стул. Четыре стены. На столе бумага с карандашом. Щелкает замок. Я один. Погасшая бездонная тишина.

Со всех сторон сразу набегают мысли. Они разные – раздерганные, тревожные, рваные. Кто написал на меня донос? Зачем? За что?

Я приказываю себе успокоиться. Кто написал на меня и зачем – сейчас это не важно. Надо думать о другом, не отвлекаться.

Я сажусь за стол. Ишь ты, и бумагу уже с карандашом загодя приготовили. Психологи! Садись и пиши, никто не отвлечет.

Я прокручиваю в голове разговор с лейтенантом. Запоздало приходят логичные, умные ответы на его вопросы.

Я ловлю себя на мысли, что за эти короткие, но емкие два часа внутри меня вдруг произошла переоценка ценностей. Институт, дипломатическая служба, далекие страны – все эти красивые мечты утратили свою ценность перед лицом надвигающейся на меня катастрофы. И еще: сидя запертым в этой полукамере КГБ, я впервые в жизни вдруг ощутил, какое это счастье – просто идти по городу, видеть потоки машин, сидеть на скамейке, смотреть на небо.

Я немного успокаиваюсь и начинаю ясно понимать весь идиотизм моего положения. Как доказать собственную невиновность? Чем аргументировать? И можно ли что-нибудь доказать, если тебя не хотят слушать? Лейтенант уже заранее все решил, составил мнение, и все эти допросы – просто чистая формальность.

Вот так человек попадает в приводной ремень, машина начинает работать, и человек уже бессилен что-либо сделать, защитить себя. Государственная машина его перемелет, коли попал в мясорубку. Кому-то я очень помешал в институте, и пошел донос в КГБ. Заводится «дело». Оно попадает к лейтенанту, которому очень хочется стать капитаном. И если историю с будущим дипломатом, завербованным иностранной разведкой, подать под определенным ракурсом – звездочка на погон обеспечена. Я для них – просто ступенька для достижения цели. Вот почему лейтенанту невыгодно мне верить.

Бабушка рассказывала, как они в Сибири ходили раз в две недели отмечаться в комендатуру НКВД. При сорокаградусном морозе, пешком за десять – пятнадцать километров. Не отметишься – будешь считаться в бегах. Вот и шли, и везли с собой больных и умирающих на санках – их тоже нужно было отмечать. И мертвых везли – чтобы справку дали, что умер, не сбежал. Так и ходили каждые пятнадцать дней… И волки об этом уже знали, выбегали из тайги и скапливались к этому времени у таежных троп, поджидая добычу. Ни ружья, ни топора, ни даже ножа с собой не возьмешь – врагу народа не положено. Тем более когда идешь в НКВД. Найдут нож – конец: покушение на сотрудника НКВД. Страшно идти, а идти надо. И шли. И стояли часами на морозе перед зданием, ожидая оперуполномоченного, пока он соизволит освободиться. И снова в путь, уже обратный, ночью через тайгу, через волчий коридор.

«Не знаю» – это два слова, а «знаю» – это много-много слов», – часто повторяла бабушка. Это после допросов в НКВД такая формула у калмыков выработалась.

Нет, не время сейчас вспоминать об этом. Надо отсечь тревоги. Я закрываю глаза, отыскиваю в глубинах памяти картины степного простора. Я чувствую – эта закрытая камера давит на меня, разрушает волю. Она напоминает каменный гроб. Надо вспомнить ковыль, жаворонков, тюльпаны. Я сижу с закрытыми глазами и почти физически ощущаю могучую силу степи, густой и терпкий настой трав, рубленый свист сусликов. Я вижу сочащуюся огненным жаром красную толщу солнца. И уже вроде бы не к месту и не ко времени, а вот отыскался, вынырнул из великого множества совсем уж незначительный и неяркий случай, притушив все остальные…