Кирсан Илюмжинов - Терновый венец президента

Зачем калмыку знать свою историю? Зачем ему знать, откуда он появился, кто его предки и каких великих сынов дал этот народ? Главное, что требовалось знать молодому поколению, – это то, что до революции народы вымирали, а после залпа «Авроры» задыхаются от счастья.

Общаясь в Артеке с представителями других малых народностей, я понял, что и они смутно представляют историю своего народа, нации…

Впоследствии в одном из перестроечных фильмов я увижу сцену: тюремный детский сад. Трехлетнего мальчика заставляют отрекаться от родителей – врагов народа. «Какой хороший, какой сознательный! – восхищается воспитатель-надзиратель. – Дети, берите пример. Давайте его славить!»

И дети-политзаключенные водят вокруг трехлетнего Иуды хоровод.

И подумается мне тогда: вот так было и с целыми народами. Отрекались от своей истории, самобытности, оплевывали, втаптывали в дерьмо деяния своих предков за кандидатские степени, за государственные награды, за то, чтобы лично подвинуться поближе к корыту с социалистической халявой. Так есть ли нам прощение?

И защемит и заноет душа, и я выйду из кинотеатра, охваченный смутной тревогой: страна, народ, не помнящий своего прошлого, обречены. Не затем ли, чтобы избежать этого, в старину каждый ребенок должен был помнить своих предков до седьмого колена? Он с рождения выучивал их имена, он гордился ими. И эта память о величии своего рода была для ребенка моральным кодексом, путеводной звездой в его жизни. Как дворяне России берегли свою родовую честь, так и калмык, помня великий путь предков, не мог осквернить свою родословную трусостью, предательством, подлостью. И только когда утеряна была эта память, разорвана связь поколений, покатились мы, как шарики буддийских четок, по откосу вниз, неведомо куда и зачем. И все стало дозволено.

Кстати, Артек дал мне многое. Готовясь к этой поездке, я с удивлением узнал, что калмыки – единственные буддисты в Европе. Что во всех войнах калмыки стояли на стороне России. Полки калмыцкой конницы наводили ужас на шведов, защищали от набегов южные границы Руси. В войне с Наполеоном князь Тюмень на свои средства вооружил и обмундировал два полка конницы, и они первыми вошли в Париж. И парижане впервые увидели верблюдов, которые тащили за собой пушки. Я узнал, что наша маленькая нация в Великой Отечественной войне успела дать двадцать трех Героев Советского Союза. А если бы калмыков не сослали, то к концу войны это количество наверняка бы удвоилось.

Я прочитал наш героический эпос «Джангар» и словно бы обрел почву, гордость переполняла меня за наш маленький народ. Я ощутил неразрывную связь с этой выжженной землей. Я узнал, что фольклор калмыков по своему богатству занимает второе место в мире, уступая только фольклору Индии. И по-новому взглянул на свою малую родину, на наш одно-, пятиэтажный городок, продуваемый насквозь пыльными бурями и снежными, наполовину с песком, холодными степными ветрами.

И тогда я еще раз ощутил, что в нашей стране не происходило ни-че-го. Впрочем, происходило. В то время среди народа ходила пословица: «Когда в Москве начинают стричь ногти, в Калмыкии отрезают пальцы».

Внедрялись в жизнь «исторические» решения партии. Знаменитые Черные Земли – гордость республики и мясную житницу, где круглый год трава, где испокон веку чабаны пасли скот, – распахали под зерновые. Предупреждали старики: нельзя, беда придет. Не послушали. Гаркнули на них в обкоме партии:

«Вы что, умнее Москвы? А?! Против партии? А? Ваши фамилии?»

Тут уж любой руки вверх поднимет. Назад-то в Сибирь не хочется. Больше никто не возражал.

Тонкий слой чернозема вспороли плугами, и из-под него пошли пески, захватывая и пожирая все новые и новые территории.

Исчезли редкие травы, вслед за этим стал исчезать уникальный животный мир, появились злые ветра, и нарушилось хрупкое равновесие природы.

Как сказано в «Откровении святого Иоанна», «одно горе прошло; вот, идут за ним еще два горя». Грянуло еще одно историческое решение: канал Волга – Чограй надвое рассек вечный путь миграции сайгаков. Десятками тысяч гибли эти древние животные в многокилометровой могиле. Запах смрада и гнили душил степь. И опять в обкоме партии пели: «Это есть наш последний и решительный бой… И, как один, умрем в борьбе за это».

Хорошо пели. Дружно. Попробуй не спеть. Гаркнут – и уползешь с инфарктом, последним и решительным.

Слыша сегодня возмущенные голоса о вандализме молодого поколения, которое рушит памятники старины, ломает скульптуры, поджигает церкви, я думаю: а чего вы ждали? Не ваше ли поколение взорвало храм Христа Спасителя, на строительство которого весь народ собирал по медной копейке? Не вы ли приспосабливали церкви под склады и коровники? А взорванные и срытые уникальные горы Жигули? А загрязненный промышленными отходами Байкал? Да было ли место в СССР, куда бы не ступил кованый сапог социализма? Нет такого места.

Говорят, в древнем Китае существовал закон: император на несколько лет направлял из Пекина своего наместника в провинцию. Через некоторое время наместник отзывался обратно. И если провинция по наместнику не плакала, то его всенародно секли розгами. Я думаю, если бы в России существовал такой закон, то в верхних эшелонах власти были бы сплошные вакансии.

Как и остальные люди моего поколения, я прошел все стадии идеологической обработки, все этапы подцензурной жизни страны. Октябренок, пионер, комсомолец, член КПСС. Член совета дружины, член комитета комсомола, командир городского комсомольского отряда «Вега». Я много лет жил с запудренными мозгами и только постепенно, слой за слоем, начал очищать себя от этой лжи.

Мне хотелось для страны сделать что-то великое, большое. Мне хотелось чувствовать себя нужным своей стране. И может быть, у представителя малочисленного народа это чувство и должно быть развито больше. Но об этом разговор особый.

Как лучший комсомолец, я удостоен чести сфотографироваться у развернутого знамени крейсера «Аврора». Я вылетаю в Москву, оттуда поездом – в Ленинград. Я любопытен, я брожу по этому историческому городу, я разглядываю застывшее великолепие бывшей столицы России.

Город убран, приукрашен, подновлен к 60-летию Октября. По Невскому, у Петропавловки, у Исаакиевского собора ходят дружинники, одетые в солдатские шинели, кожаные куртки времен революции, у некоторых даже на боку деревянные кобуры от маузеров. Матросские черные бушлаты, на головных уборах – красные ленты наискосок. Это напоминает театральное действо, и почему-то учащенно бьется-сердце. Я выхожу на Дворцовую площадь со странным ощущением, что нахожусь в Петрограде 1917 года.

Полдень. С Петропавловской крепости палит пушка, и звук выстрела тает в отсыревшем воздухе. Тусклое северное солнце отражается в золотом шпиле Адмиралтейства. Холодный восторг обжигает меня…